Роман Рассветов - Их жизнь. В краю голубых озёр. Книги первая и вторая

Вернулся домой Владислав только на следующее утро. Вид у него был помятый, лицо опухло, покраснели глаза. Он выдавил из себя виновато: – Извини, Маша, мы с Августом вчера так перепились… Я не мог вернуться домой… Мария, не спавшая всю ночь, посмотрела на него измученными глазами, промолчала, только слёзы покатились из глаз. Она молча пошла к сыну, закричавшему от голода, дала ему грудь, склонилась над ним, укачивая и успокаивая.

Владислав долго рылся в инструментах, оставшихся от хозяина, нашёл несколько старых напильников, почти два часа елозил ими успевшую заржаветь пилу- двухручку, потом точил бруском топор, расклинил рассохшееся топорище.

Работать ему было тяжело, он непрерывно потел, пот собирался в бровях, стекал по носу, Владислав то и дело встряхивал головой, сбрасывая висевшие на кончике носа капли. Его мутило, мучила жажда, за несколько часов он выпил чуть ли не пол-ведра воды.

Наконец, он приготовил пилу и топор к работе и пошёл в лес. До вечера он рубил топором ольху и берёзы, распиливал сваленные стволы на части. Пилить одному было неудобно, но, постепенно, он приловчился и дело пошло быстрее и лучше. Когда солнце повисло на горизонте большим малиновым шаром, он присел на сложенные в кучу брёвна, вытер лоб вздрагивающей рукой, долго сидел, остывая, затем закинул топор на плечо, взял пилу и поплёлся домой.

…Мария поливала ему на руки из кружки, смотрела на его мокрые от пота волосы, на гимнастёрку с налипшими кусочками коры, чувствуя, как уходит обида. «Ну ничего, – думала она, – подумаешь, напился. Он же мужчина, кто из них не пьёт… Столько лет пробыл в Армии, наконец-то вырвался на свободу, что он, и погулять не может? Главное, что вину свою чувствует… вон, как намаялся в лесу, гимнастёрка вся на спине мокрая…»

Потекли дни, похожие один на другой, заполненные тяжёлым трудом с раннего утра до позднего вечера. Владислав заготовил на зиму дрова, перетаскал в сарай сено, выкопал вместе с женщинами картошку под лопату, серпами сжали рожь и связали в снопы, поставили в сарай для окончательной досушки. Несколько раз ходили с женщинами в грибы, засолили на зиму небольшой бочонок.

«Лесные братья» последнее время притихли, не стало слышно про их похождения. Несколько раз их преследовали «ястребки», может быть, это они вынудили их уйти в более спокойные места… Мария иногда чувствовала, что от Владислава попахивает спиртным, но много он не пил, не шатался, только походка становилась более медленной, он тогда почти не разговаривал с нею, взгляд его становился каким-то странным, почти презрительным. В такие минуты он становился очень вспыльчивым, любое неосторожное слово могло его вывести из себя, и тогда он грубо разговаривал с нею, даже, иногда, кричал на неё. Мария быстро поняла это и старалась не трогать его. И ещё одну черту она в нём обнаружила, очень нехорошую: он не любил их ребёнка. За всё время, что они прожили вместе, Владислав не взял Робчика на руки, ни разу! Ни разу на его лице она не увидела нежности или ласки, когда он смотрел на их сына! Если ночью их будил плач малыша и она вставала, чтобы покормить Робчика, Владислав зло бурчал что-то себе под нос и натягивал одеяло на голову, чтобы быстрее уснуть. «А я то думала, что хорошо знаю его, – часто размышляла Мария. – Каким он казался хорошим, ласковым, какие удивительные были его глаза, когда он говорил о своей любви!.. Прошло всего несколько месяцев, и он совсем другой… А другой ли? Может, он всегда был таким? Просто он хотел добиться своего, хотел, чтобы я принадлежала ему… И добился… Теперь не обязательно быть хорошим? Так что же получается? Неужели это была игра? Неужели он строил из себя такого хорошего, чтобы заставить меня влюбиться в него?.. Да нет же! Он любит меня! По крайней мере – любил! Но почему? Почему он стал другим? Разлюбил? Или меня не за что любить?.. Конечно, когда с утра и до ночи приходится работать, чтобы свести концы с концами и устаёшь, как собака, не очень это способствует нежным чувствам… Но, что же поделаешь? Жить-то, надо! Кому сейчас легко? Время такое тяжёлое»…

Марию утомляли эти мысли, портили настроение, и она с головой окуналась в работу, чтобы забыться, не думать об этом. Айвар, хоть и обещал в письмах, что скоро приедет в гости, всё не приезжал. О Язепе и Донате по-прежнему не было никаких известий. Мать всё чаще заводила разговоры о них, гадала об их судьбе, плакала…

…Владислав с каждым днём становился всё более раздражительным и мрачным. Он никак не мог привыкнуть к этой деревенской жизни, к тяжёлой работе, к непонятному и смешному языку латгальцев, к жизни при свете керосиновой лампы; когда нет ни книг, ни газет, когда надоедливо кричит этот ребёнок, его сын. Он искал в своей душе любовь к нему, и не находил. Умом он понимал, что это его ребёнок, он очень похож на него, Владислава, когда он был в таком же возрасте… Владислав очень хорошо помнил свою детскую фотографию, но, сердцем, принять не мог! Он, по-прежнему, был для него чужой! Владислав понимал, что это – очень плохо!

«Я, что? Урод, что ли» – Часто думал он, и это его бесило, но он ничего не мог поделать с этим. Это было сильнее его. Странно и непонятно ему было смотреть, как Мария кормит его, вся светлея лицом, лопоча тихие и нежные слова, как она стирает обмаранные им, их сыном, и обписанные пелёнки… Он представлял себе, как бы он стирал такие пелёнки… И его передёргивало, даже тошнило, при одной мысли об этом. Первое время он, в охотку, работал, хотел, чтобы Мария радовалась, глядя на его работу, хотел обеспечить хозяйство всем необходимым на зиму. За время их разлуки он очень соскучился по Марие, и первые дни был ненасытным, ласковым, но, постепенно, успокоился. Всё реже ему хотелось приласкать её, поцеловать, сказать нежные слова.

С каждым днём ему всё труднее было работать. Впервые настоящий физический труд, работу до ломоты в костях, до красных кругов перед глазами, до едкого пота, заливающего глаза, от которого жжёт лицо, он узнал только на фронте… Но, то был фронт, от этого, зачастую, зависела жизнь. А кто не хочет жить?.. До войны было детство, школа, техникум, жизнь в Колпино, пригороде Ленинграда… Он был ещё подростком, когда его родители развелись. Они были из дворянских семей, мать смирилась с режимом большевиков, а отец не смог. Точно неизвестно, каким образом он оказался за границей, во Франции, в Париже… Но и там его жизнь не сложилась. Он всё больше и больше тосковал по Родине, и в 1937 году вернулся в Россию. В Париже друзья ему говорили: – Антон, ты с ума сошёл? Что ты делаешь? Сталин же тебя расстреляет! – Он отвечал им:– Ну и что? Зато умру в России!..

На свободе, в Ленинграде, он прожил, примерно, пол-года, потом его арестовали, объявив французским шпионом. Он исчез бесследно… Владислав рос у деда, отца мамы. Воспитывали его жёстко, часто били ремнём за провинности, летом отсылали к родственникам, в Ашхабад. Любви и нежности мамы он не знал, эта красивая женщина, бывшая фрейлина последней российской императрицы, жила своей жизнью, а сын был досадной помехой в этой жизни… Отбыв три года в Армии перед войной, сразу же оказался на фронте, пробыл в окопах все четыре года, даже больше, демобилизовали его в начале осени 1945 года. А теперь он оказался в этой далёкой и непонятной Латгалии, на глухом хуторе, с головой окунулся в работу, в нелёгкую, крестьянскую работу… Что толкнуло его на это? Он считал, что – любовь, любовь безрассудная и властная к простой, малограмотной, деревенской девушке… Он был готов на всё, лишь бы быть с нею рядом, лишь бы она принадлежала ему!