Леонид Подольский - Идентичность

К середине жизни Леонид обнаружил интересную закономерность: субъективно время воспринимается нелинейно, будто постепенно ускоряется из года в год. В детстве оно тянулось медленно, неторопливо, словно ему некуда было спешить, чуть ли не каждый день полон был значительных событий, ярких впечатлений, открытий – оттого раннее детство и школьные годы казались бесконечно долгими, но чем дальше, тем дни мелькают стремительней, как будто слипаются между собой, склеиваются в недели, те – в месяцы, а месяцы скручиваются в годы… Течет, все быстрее мелькает жизнь… Он ощутил это после тридцати пяти, когда снова корпел над докторской…

Анализы, больные, исследования. Изучение генетических факторов, психоэмоциональных. Рутина изо дня в день, все почти одно и то же – это называлось набором статистики… Ощутил впервые, что время скукоживается, слипается, тает, будто шагреневая кожа. И тотчас забыл. Нет, не совсем, помнил. Старался почаще ходить в кино и театры с Валечкой. Летом ездил в отпуск с детьми. И все же… Это ощущение возвращалось все чаще… Что-то происходило… Он не мог бы определить, что, где – с ним, в нем, или во внешней среде, но время определенно ускорялось… Ему казалось, что внуки взрослеют намного быстрее, чем когда-то он сам, что детство у них более короткое. Вот они только были грудными младенцами, и уже бегают, разговаривают, мыслят, пошли в школу…

В том, что Леонид так ощущал, заключался некий физиологический механизм: укорочение или изменение с возрастом третичной структуры ДНК. Когда-то Леонид подробно об этом читал, но тогда это показалось неактуально, а со временем детали забыл. Вроде бы тот же механизм, что ведет по мере возрастных изменений к ухудшению памяти. Сейчас он вспомнил об этом из-за Черненко.

Из-за Черненко… В одно мгновение промелькнуло пустое царствование, а скорее междуцарствование предпоследнего генсека. Словно пошлый анекдот… Только одно отпечаталось: полуживого, задыхающегося, эмфизематозного старика, поддерживая под руки, втаскивают помощники на трибуну. Старец не мог идти сам, ноги не слушались его, злые языки потом утверждали, будто и ноги переставляли все те же помощники.

Наконец, живой труп – о, сколько символического заключалось в умирающем, жалком старце! – с трудом взобрался на трибуну, напялил очки, слегка ожил и, задыхаясь, кашляя, путаясь в предложениях, принялся медленно и невнятно читать подложенный ему банально-ортодоксальный текст. Ни одной свежей мысли. Временами казалось, что он вообще не понимает, что читает…

…С этого момента страна, почти не скрываясь, начала готовиться к новым похоронам…

«Кто сказал, что свято место пусто не бывает? – размышлял Леонид Вишневецкий. – Тряпочная кукла под образȧми членов Политбюро. Вот и все, к чему пришли».

Волчок истории обернулся за год – дублем фарса. Снова гроб – один в один. Снова лицемерные толпы. И за гробом – те же. Прежние каракулевые воротники, шапки-хаты из позавчерашнего дня, и сами… позавчерашние… словно червивые грибы…

…Привычные, поднаторевшие офицеры почетного караула печатают шаг…

…Сон… Спит Советский Союз в летаргическом послесталинском сне… Только изредка прежние кошмары снятся… Спит, ощетинившись ракетами… вздыхает тяжко… пробудиться не может…

Все мертво… Испита прежняя чаша до конца… Только на сей раз слабо теплится надежда. Среди черно-серой толчеи главных ленинцев – новый вождь, молодой, пятидесятитрехлетний, энергичный, с отметиной на лысой голове. Тот самый второй секретарь, что читал когда-то папину книгу.

Об отметине на голове генсека и говорил народ все первые годы, будто Бог смилостивился и послал чудо, решил спасти Русь. Меченому поверили сразу, едва он произнес «перестройка». Простой народ, провинция – бог весть, Леонид не знал, что думают люди на Сахалине и Камчатке, выстаивая в длиннющих очередях, но московская интеллигенция влюбилась в Горбачева сразу. Э т о т хоть умел говорить, хотя путал иногда ударения. Но ударения, мягкое «г» и «Азебайжан» прощали ему. А во что еще, кому еще было верить?

Когда Леонид учился в Ставрополе, кафедрой судебной медицины там заведовал известный на весь Союз профессор Литвак, у которого была любимая присказка: «В Ставрополе – умничка, в Москве – дурочка». Вот из-за этой присказки Леонид Вишневецкий и вспоминал теперь Литвака.

Чем больше Леонид анализировал политику Горбачева, да и его самого, тем больше приходил к выводу, что – «дурочка». Начать хоть с команды. Запрячь в один воз Лигачева и Яковлева, людей взглядов диаметрально противоположных. А вице-президент Янаев, жалкий человек с трясущимися руками 283? А ретроград Лукьянов 284? А «плачущий большевик» 285 и сменивший его выпивоха Павлов 286, наглый, лживый, которого все ненавидели, автор конфискационной реформы? Они все показали себя – во время ГКЧП 287.

И сам Горбачев. Стратег – никудышний. Верхогляд, который не умел предвидеть и хронически отставал от событий. Вечно суетился и вечно опаздывал. Принялся за перестройку без детального плана. И притом в экономике – нуль. Ставропольский сельхозинститут не помог 288. Горбачев – это именно тот случай, когда благими намерениями мостят дорогу в ад. Госприемка, закон «о госпредприятии» – мимо цели, волюнтаризм, но типично для Горбачева: прыгать над пропастью мелкими шажками. А антиалкогольная кампания? Пить намного меньше не стали, но страну озлобил и экономику добил. И зачем было браться за машиностроение, когда во всем мире начинали с легкой промышленности? Когда и до того был перекос.

Чего Горбачев стоит, можно было понять намного раньше, когда его бросили на место Кулакова 289: затеял создание гигантского суперведомства по производству продовольствия вместо того, чтобы просто дать людям немного свободы. По-сталински мыслил, по-большевистски, масштабно, в духе замятинской антиутопии 290, но, конечно, все осталось на бумаге. Горбачевский «агропогром» 291 закончился пшиком, как и другие его реформы.

Но чем дальше в лес, тем больше дров: кооперативы, центры НТТМ 292, биржи – пустые деньги хлынули в не обеспеченную товарами страну. Вот тебе и пресловутый навес 293, и окончательно опустевшие полки магазинов.

Однако вот парадокс: добив экономику и так и не поняв ничего, Горбачев принялся за политические реформы. И там все то же: кардинальных реформ боялся, как черт ладана, все шаг вперед и два назад. Сам начал и сам испугался. Вместо свободы – гласность, вместо демократии – демократизация. Как острили шутники: «Какая разница между демократией и демократизацией? Как между водопроводом и канализацией».

Горбачев, видно, самонадеянно полагал, что сам будет определять границы дозволенного, но – куда там: не нужно было, Миша, играться со спичками. Потерял авторитет и трусил: ни силу не решался применить, ни вперед идти, ни назад. И властолюбца Ельцина раскусил слишком поздно. А в результате остался один.