Леонид Подольский - Идентичность

В первые годы Леонид довольно пристально присматривался к Марии Николаевне и к тестю, Юрию Владимировичу – не от них ли услышала Валечка в детстве про плохих «юреев». Но нет, никаких признаков антисемитизма Леонид не обнаружил, скорее наоборот, юдофилии, да может быть, легкое любопытство. Он вообще замечал: чем более либеральных взглядов придерживаются русские, чем более критичны к собственной истории, тем лучше относятся к евреям. Но эти-то вроде были государственники и патриоты. Мария Николаевна сама рассказывала, что очень тяжело переживала разоблачение культа личности Сталина – так тяжело, что буквально на всех людей стала смотреть другими глазами. И не только на людей, и в советской политике, и в прошлом с тех пор она начала сомневаться, очень медленно распутывая клубок прежних своих убеждений. Но это она говорила так, ей действительно казалось, что она стала другой, на самом же деле она так и осталась слегка наивной, восторженной и доверчивой.

Тем летом Мария Николаевна подружилась с соседкой, Софьей Исааковной, шумной идишкой 263с Украины, бабушкой вездесущего мальчика Алика – от нее она и принесла весть.

– Слышали новость? – почти с порога закричала Мария Николаевна, обращаясь преимущественно к Леониду, – в доме у мальчика Алика ваши евреи организовали ульпан. То-то я смотрю: много людей туда ходит от станции. Лёня, не хочешь зайти посмотреть? – о наивная, наив-нейшая Мария Николаевна, не знала, не догадывалась, что изучать иврит нельзя, и еврейскую историю тоже, еще больше нельзя, чем веровать в русского Бога.

«Ульпан» – слово было новое, неизвестное, Лёня не сразу понял, о чем речь.

– Изучают иврит, еврейскую историю, готовятся к отъезду в Израиль, – как заправская сионистка стала пояснять теща, просвещенная бабушкой Алика. – Говорит, среди них много отказников.

По этому случаю и всплыла история то ли про крещенного, то ли полного безбожника еврея Илью, художника и эрудита, соперника Николая Алексеевича, то есть начмата, как с детства привык называть его Лёнечка, – этот Илья первым предложил руку и сердце Валечкиной бабушке, сироте, дочери белого офицера, но чуть ли не через день страшно погиб. Ввязался в драку с уголовниками – его избили и столкнули под трамвай. «Так что я могла быть наполовину еврейкой, – легкомысленно сообщила Мария Николаевна, – это с тех пор за нами ходит».

Именно тогда Леонид и познакомился с Анатолием Чернобыльским, или Натаном, как тот себя называл. Разговаривали они раза четыре или пять – подолгу, об очень многом и важном. Иногда в их разговоре принимала участие Валечка. От Чернобыльского Леонид много узнал нового. О еврейском движении – в первую очередь. Или о сопротивлении, как выразился как-то Натан. До того Вишневецкий немало чего знал – слышал по голосам, но в устах Чернобыльского все выглядело грандиознее, словно настоящая война, мало кому известная, но – настоящая: с захватом приемной Верховного Совета, с голодовками на Центральном телеграфе, с письмами в ООН, с Хельсинкскими группами и обращением к Белградской конференции 264, с торжественными собраниями в местах фашистских массовых казней 265, с летними лагерями учителей иврита, с нелегальными конференциями и приглашениями Нобелевских лауреатов, с самиздатовскими журналами, с ульпанами по изучению иврита, еврейской истории и традиций, с возрождением ранее запрещенной академической иудаики 266; война с антисемитами-сталинцам и давно выплеснувшаяся за пределы СССР, с грандиозными митингами и поправкой Джексона-Вэника 267. Сейчас, много лет спустя, Леонид уже не мог вспомнить твердо, что он знал раньше, а что – впервые услышал от Чернобыльского. Но в этом ли дело? От Чернобыльского, кажется, Леонид впервые услышал фамилии писателя и поэта Губермана и правозащитника и самиздатовца Гинзбурга, осужденных за издание журнала «Синтаксис» 268, про мужественного Александра Подрабинека, написавшего о карательной психиатрии, о политических тюрьмах в Мордовии, о трагической судьбе Александра Липавского, которого заставили выбирать между предательством и расстрелом отца 269и о том, что Сталин пообещал Риббентропу «решить еврейский вопрос» 270.

Полной неожиданностью оказалось для Леонида Вишневецкого, что борются не только евреи и правозащитники: Натан рассказывал о немецком национальном движении, о самосожжении в Каунасе Ромаса Каланты 271и о ежегодных манифестациях в Литве в память о нем, о покушении на Брежнева 272и на главу компартии Эстонии Вайно 273, о массовых манифестациях в Грузии в защиту грузинского языка 274.

– Мы не остановимся. Тюрьмы нас больше не пугают. Мы будем стоять до конца. Пока нас не выпустят в Израиль, – уверенно говорил Натан. – Им же самим лучше отпустить нас и избавиться от головной боли. Советская экономика в плачевном состоянии, империя трещит по швам, а тут еще Афганистан. Красные фараоны долго не выдержат.

Среди отказников есть экономисты, люди выдающиеся, математики. Они утверждают: «Все идет к концу. Все рухнет под тяжестью военных расходов».

В Кремле давно не понимают, что происходит с Советским Союзом, – продолжал Чернобыльский. – Они слепы, абсолютно слепы со своей «передовой» теорией. Слепы и злобны. Вы не читали книгу Андрея Амальрика 275? Он, скорее всего, гений…

Словно в воду глядел Натан. И – будто некий архипелаг предстал перед Леонидом с Валечкой. Не прежний ГУЛАГ, описанный Солженицыным, но – похожий, и вместе – война, невидимая, тайная, ширящаяся. Архипелаг из психушек, лагерей, тюрем, но и героев тоже. Атлантида, скрытая от глаз, где жертвы превращались в бойцов, где империя медленно отступала. Увы, они не поверили тогда – советская империя казалась вечной.

И все же Леонид, и Валечка тоже, смотрели на Чернобыльского с восхищением. Леонид не был сионистом, но горячо сочувствовал – еще от папы он часто слышал имена Теодора Герцля 276, Макса Нордау 277, Мартина Бубера 278, рассказы про Базельский конгресс 279, помнил даже слова-стихи Владимира Жаботинского 280, посвященные смерти Герцля: «И днем конца был день его расцвета, и грянул гром, и песня не допета, – но за него мы песню допоем».

Леонид очень сочувствовал сионистам, но еще больше симпатичен ему был антисоветчик Чернобыльский, потому что всеми фибрами души он не любил и х власть, и х несвободу. Он бы и сам с восторгом участвовал в еврейском движении-сопротивлении: писал бы статьи, письма, ходил на демонстрации, издавал самиздат, но нет – нельзя. Семья, дети, Валечка, перед ним открывалась карьера, да и тюрем советских, изоляторов, про которые рассказывал Натан, психушек, он боялся смертельно. Он подозревал, что не выдержит и х тюрьмы, и х допросы, что не готов к голодовкам, как Щаранский или Натан. Он был нормальный человек, не герой. Леонид боялся красных фашистов. Это Чернобыльский – настоящий сионист, революционер, борец. Увы, Леонид из другого теста. И потому, когда Натан пригласил изучать иврит и еврейские традиции, он очень деликатно отказался. У Леонида не было для этого ни времени, ни сил, ни, главное, душевной устремленности. Он снова должен был работать над своей докторской. Да и Чернобыльский не настаивал. Даже напротив, предостерегал от участия в еврейском движении. «Оно – не для всех. Только для самых одержимых, кто не жалеет себя. Для людей особой породы. Так что прежде сто раз подумайте. Тем более, вы только что получили старшего. Потерять работу легко, а что потом? Не исключено, что много-много лет изгойства. Поиздеваться, сделать жизнь невыносимой, это они умеют. Мы выдерживаем только благодаря солидарности».