Леонид Подольский - Идентичность

Между тем могла быть и другая причина нелюбви Чудновского. Поговаривали, что Евгений Васильевич – антисемит, и то ли из принципа, то ли из осторожности не берет в свой новый Центр евреев, даже очень известных ученых. Мол, из-за этого сам Меерсон уехал в Канаду. Хотя уж Евгений-то Васильевич взять Меерсона мог. Накоротке был и с Андроповым, и с Брежневым. Выполнял их поручения, лечил, боролся за мир, известен был на Западе.

Раскусить Чудновского – антисемит, не антисемит – было довольно сложно: с одной стороны, продвинутый, вроде бы западник, выучил английский язык, якшается с американцами, собирает голоса против ядерной угрозы и «Першингов», а там через одного – евреи. Когда приезжал известный доктор Шапиро – рыжий, носатый, типичный аид 236 – Евгений Васильевич не отпускал его от себя ни на миг. Потом говорили, что Шапиро за свои открытия должен стать Нобелевским лауреатом, и Чудновский держит его в друзьях впрок. Очень рассчитывает. Тоже надеется на премию. Сам он ничего не изобрел, правда, зато на него работают несколько огромных отделов – специалистов собирали по всей Москве и даже специально приглашали из Пущино 237.

Да, посылает на стажировку в Америку ближайших сотрудников, дочку на два года отправил в Принстон, делает на Западе либеральные заявления – не без выгоды для себя и не без согласования с небожителями, крестный отец Горбачева, но это потом, чуть позже, никогда ни слова про Израиль, разве что состоял в тесной дружбе с Насером, а с другой стороны… Что-то доказать трудно, случайно, нет ли, но не берет в свой Центр евреев, да и было несколько подозрительных случаев. С тем же Минскером, например, или с Меерсоном…

Минскер до последнего считался очень серьезным ученым, и клиницистом почти выдающимся. Из старой школы, давшей много знаменитых имен. Ученик Вовси 238. Хотя в последнее время устал и отстал. Леонид за него вкалывал – да и не один Леонид, – а Григорий Наумович разъезжал по конференциям. Выступал. Красовался. Хотя… Дальше Польши и ГДР его не пускали. И оборудование у Минскера третьесортное, старое. Вся валюта уходила к ближайшим сподвижникам Чудновского. Впрочем, Григорий Наумович не очень и разбирался в новом…

Нет, конечно, Леонид Вишневецкий должен быть Минскеру благодарен. Но, опять-таки, с одной стороны. Сделал кандидатскую, и неплохую. И дальше – научный руководитель. Относился хорошо. Но вот с докторской не заладилось сразу. Минскер, может, и выдающийся клиницист, редкий – слышал уже плохо, переспрашивал, но в аускультации по-прежнему бог, улавливал тончайшие нюансы, словно на него нисходило откровение, чуть ли не последний из корифеев, но одновременно типичнейший дилетант. Время-то наступило другое… Полез в генетику, в серьезную биохимию, где очень мало чего понимал. И потащил за собой Леонида. Сколько сил Леонид отдал. Ведь это же фундаментальная глупость. Он, конечно, молодой, рылся в книгах, учился, постигал – то, чему его не учили в институте. Нормальный биохимик сделал бы за несколько месяцев, а он убил годы… Да, годы, прежде чем понял, что – тупик. Гипотеза выглядела очень даже привлекательно, вот Минскер и настаивал до конца. Вот это и есть дилетант, волюнтарист. У настоящих ученых гипотезы рождаются в процессе исследований, от изучения природы, а этот… придумывал гипотезы… Но, однако, работа вначале выходила интересная. Леонид надеялся сделать докторскую в несколько лет, но увяз. Катастрофа разразилась позже… Он понял, что совсем другой механизм… ничего нового он не открыл… Да, не сразу понял, постепенно, все так переплелось…

…В восьмидесятом, когда начался великий переезд, Леонид уже все понимал: что – тупик, что гипотеза Минскера неверна и что нет такого механизма развития гипертонии. Тут нужно было или лгать, или все менять кардинально. Быть может, начинать сначала. Он задумался тогда: не пойти ли к Чудновскому? По бумагам он ведь не еврей. Собственно, он мало чем рисковал…

Незадолго перед тем Леонид Вишневецкий выступал на конференции молодых ученых по атеросклерозу. От выступления Чудновский был в полном восторге. Леонид это видел. Да Чудновский и не скрывал. В заключительном слове отметил особо. Леонид подумал тогда: поддержит, и почти решился. Он готов был уйти от Минскера. Понимал, что песенка Григория Наумовича спета. Ему нужен был другой, сильный покровитель. И заодно руководитель. Да хоть сам Чудновский. Хотя… Бог знает, как бы тот посмотрел. И как бы обернулось… Позже Чудновский очень себя показал ретроградом. Даже книги принялся писать. Верный андроповец…

…Но план этот – пойти к Чудновскому, – сорвался… Можно сказать: пикантнейшим образом. Через несколько дней после конференции Леонид случайно встретил Чудновского в туалете. В самый, так сказать, интимный момент – перед писсуарами. Леонид уважительно поздоровался. А что было делать? Евгений Васильевич сделал вид, что не узнал. А может – и правда не узнал? Посмотрел пустым взглядом, вроде прямо и одновременно мимо, будто не человек перед ним, а так… заправил хозяйство, огромное, на пять жен хватило и еще на кучу любовниц – и ушел. Леонид был в растерянности. Вроде не самое лучшее место для разговоров. Но не узнать?..

После этой встречи идти к Чудновскому Леонид не решился. К тому же, они много раз советовались с Валечкой и пришли к выводу, что уходить от Минскера нельзя. Не дай бог, сильно обидится. Леонид ведь не знал наверняка, что застрянет с этой докторской, что придется все начинать сначала. Надеялся, что можно исправить… Не догадывался, что через пару лет институт перепрофилируют и сменят тематику, а Минскера выпроводят на пенсию. Впрочем, к этому времени тот уже собрался. Как же, дети, внуки, все уже были в Америке… Почти сразу уехал. А Леонид остался с зашедшей в тупик докторской. Ее, быть может, как-то можно было перекроить, что-то переделать, какие-то фрагменты использовать, но отъезд Минскера поставил жирный крест. Кто возьмется после шефа-эмигранта? Самое имя его произносить было нежелательно.

Правда, кое-что, и даже многое, Леонид потом использовал. Но – потом… Очень скоро все забылось… Стало не до Минскера… Но это уже при Горбачеве…

Одно счастье: в восемьдесят третьем Леонид стал старшим. Иначе бы совсем караул. Но и тут все не как у людей…

Восьмидесятые начались за несколько дней до нового, тысяча девятьсот восьмидесятого года – Афганистаном. Очередная война. Или, как сообщалось официально, «ввод ограниченного контингента». Но это оказалась совсем не такая военная операция, как в Берлине в тысяча девятьсот пятьдесят третьем 239, как в Венгрии и Чехословакии, в Тбилиси и в Новочеркасске, когда подавляли безоружных. Здесь – настоящая война. По неведению и некомпетентности, от самоуверенности силы («танков много, ума не надо», как сказал кто-то в Институте), разворошили исламский муравейник. И началось… Тревогой повеяло в воздухе. Афганистан, Ангола 240, Эфиопия 241, Никарагуа 242…