Леонид Подольский - Идентичность

Некоторое время спустя – академик к тому времени умер – Леонид узнал, что тот был из князей-рюриковичей, правда, принадлежал к довольно захудалой ветви. Чтобы спрятать свое происхождение, очень мешавшее в новой жизни, он взял фамилию матери-еврейки. Будущему академику, правда, очень даже повезло. Фамилия матери была вполне амбивалентная, Полякова, так что очень долго он выдавал себя за чистого русского, выходца из простого народа. Только став академиком, начал иногда проговариваться.

В тот день Леонид впервые очень серьезно подумал об отъезде. И Валечка, к удивлению Леонида, сразу его поддержала. Ей не меньше, чем Леониду, все обрыдло: антисемитизм, бесконечные очереди, все более длинные, вечные запреты и мысли о том, что ничего не меняется в этой стране и что такие же или похожие проблемы будут у детей. «Я совсем не против рискнуть. Совсем, – сказала Валечка. – Конечно, родители, страшно, но все как-то решится… Может, Вася… Кто не рискует, тот не пьет шампанское. Тут все всегда: нельзя, нельзя, нельзя… И главное слово: „дефицит“… А ведь живем один раз… Один… – Валечка мило сжала виски. – И прожить жизнь надо так… А там Лена Суркис, моя школьная подруга, ходит по Брод-вею, слушает мюзиклы… И все у нее есть: „Ягуар“, яхта, вилла на Гавайях… Я, знаешь, верю, там ты станешь миллионером, – Америка создана для таких дельных, целеустремленных людей, как ты. Или, может, наоборот, такие, как ты, созданы для Америки»…

О, молодость, полная сил! Еще и тридцати не было. Все, все было впереди. Все возможно. Америка! К тому же вырваться из Тошниловки…

…Но нужно было сначала защитить диссертацию. И он защитил. Даже блестяще защитил. Но пока ожидал защиты, у московского руководителя появилось место мэнээса. И они на время забыли, все забыли – отложили мечту. Уж слишком много терниев было на дороге в Америку…

Едва устроившись, Леонид стал думать о докторской. А время бежало, бежало…

Лишь через несколько лет он понял, что – тупик. Кто-то из приятелей стал старшим. Кто-то уехал и неожиданно осел в Южной Африке. А он – застрял. Все места давно были заняты. Все определяли штатное расписание и Евгений Васильевич Чудновский, директор, академик, очень большой человек, по совместительству начальник Важнейшего управления. А может, совсем наоборот, директор Института по совместительству. Большую часть времени Евгений Васильевич проводил среди небожителей, при коммунизме, что естественно – небожители старились, болели… Приближалась пятилетка больших похорон…

Вторая жизнь медленно и незаметно перетекала в третью. Вроде все то же, только дети – Саша и Оля – росли, у Леонида продвигалась работа над докторской, у Валечки – над кандидатской, но – оптимизма стало меньше. Летом ездили с детьми в Крым, отдыхали, путешествовали, купались, загорали, и все вроде было замечательно, а вернулись – почувствовали, что настроение портится…

С чего все началось? Со случая с Силантьевым?

Саша Силантьев работал старшим научным сотрудником в соседнем отделе. Человек он был чрезвычайно талантливый. Ему еще не было сорока, а он уже заканчивал докторскую. Леонид знал его не очень близко, но – родственная душа… Несколько раз, когда Леониду приходилось с ним общаться, Силантьев неизменно переводил разговор на литературу или историю – книжник он был совершенно завзятый, запоем читал Набокова, Платонова, Мандельштама, Ахматову; Мандельштама и Пастернака целыми поэмами знал наизусть. Интеллигентнейший человек был, говорили, что потомственный врач, что дед его по матери, профессор, сидел по делу врачей, а прадед, тоже профессор, лечил Ленина.

Как-то Саша рассказывал про своего деда, что тот узнал давнишнего пациента, царского полковника, через тридцать с лишним лет с помощью аускультации. Дед был небольшого роста и снизу вверх не разглядел лицо, а может забыл, времени-то утекло много, мало чего осталось от прежнего молодого красавца, но стал выслушивать – тотчас вспомнил, узнал по хрипам, тот чудом уцелел и в Гражданскую войну, и в тридцатые и мирно доживал на пенсии в коммунальной квартире. Вот, мол, какие раньше были врачи – прадед у самого Захарьина 218учился, а дед – музыкант, тончайший слух, абсолютный, с Рахманиновым музицировал в молодости, у Скрябина брал уроки композиции.

Как-то Силантьев предложил Леониду почитать «Лолиту», дал на несколько дней, возможно, оценивал, но роман Леониду не понравился, его мало интересовали нимфетки. Тема показалась Леониду совершенно искусственной, выдуманной – и он вернул книгу, не дочитав. Это его и спасло.

Через знакомых Силантьев получал книги из-за границы, да и самиздат почитывал – настоящим антисоветчиком не был, скорее, обыкновенный экзальтированный интеллигент. Гуманитарный. Жаловался, что спит плохо. По ночам читал. И любил давать друзьям книжки.

Как-то он забыл свои книги на работе, в столе. И надо же, в тот же день донесли. Не исключено, что кто-то польстился на место старшего, а может, не любил, сводил счеты или действительно – сексот 219. К тому времени забывать стали, а ведь было же – это Леонид знал точно, от многих слышал, – что в каждой лаборатории, в каждом отделе, в каждом цехе – сексот.

В тот же вечер приехали, в отделе как раз шла пьянка-гулянка. Прямо тепленьких – в понятые. А в столе – Солженицын и Сахаров. «Архипелаг ГУЛАГ» и «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Будто нарочно подобрали. И закрутилось…

Силантьев, конечно, очень скоро дал признательные показания. С ним повязаны оказались трое. Леонид ожидал в те дни, что и его вызовут, но Силантьев – то ли забыл, то ли промолчал. А может, и м не до нимфеточек было?

Дело вскоре замяли. Время не то чтобы вегетарианское, но – система дряхлела. А главное, Чудковскому не нужен был шум. Ему – репутация за границей.

Тех троих – уволили, вернее, уволились сами. Как говорили в то время: добровольно-принудительно. А Силантьев надолго слег в психиатрическую клинику.

В семидесятые-восьмидесятые на Западе много говорили про карательную психиатрию, будто инакомыслящим в СССР пришивают диагнозы. Да, шили, и часто. Держали за решетками здоровых людей. Но многих о н и на самом деле сводили с ума. Залечивали, забивали, превращали в безмолвные существа. А Силантьев действительно был слабый, нервный. Интеллигент…

…После случая с Силантьевым Леонид с Валечкой снова стали думать об отъезде. Тем более, – и перспектив не было…

Семидесятые, застойные… От ленинского юбилея до «Малой земли». Это только снаружи – застойные, для поверхностного историка…

«А на кладбище все спокойненько», – пел Высоцкий про семидесятые, а про что же еще? Да, тишина как на кладбище, показная, фальшивая. А в глубине, внутри «крот истории», как писал Маркс, этот враждебный еврейству выкрест 220 – «крот истории» продолжал рыть. И оттого из-под глыб 221, меж глыб пролегали все более глубокие трещины. Система была больна – неизлечимо, смертельно – только мало кто это понимал…