Леонид Подольский - Идентичность

В первый раз Лёня очнулся, когда исчез Рабин. За несколько недель, а может и месяцев до того тот выступал на философском семинаре об агрессивной сущности империализма, что-то о его политике в Африке, об антиколониальной борьбе, все правильно говорил, по-советски, с цитатами, недаром окончил университет марксизма-ленинизма – и вот, оказалось, уже в Америке, в Иллинойском университете. Впервые тогда Леонид задумался, случай с Рабиным надолго запал в душу, но это произошло еще до защиты, и он не стал ничего говорить Валечке. Только, что вот, мол, уехал старший научный сотрудник.

Вскоре к Леониду пришла мысль, что Институт похож на нехорошую квартиру. Все было почти как у Булгакова: люди ходили на работу, встречались в коридорах, здоровались, сидели на утренних конференциях, на философских семинарах и ученых советах, выступали, публиковали статьи – и неожиданно исчезали. Один, второй, третий…

…Да, что-то неуловимо менялось. На трибуну Мавзолея поднимались все те же старцы с хмурыми лицами, в магазинах все так же стояли и даже росли очереди – по будням за продуктами, а в выходные за водкой, – все те же ползли длинные колбасные электрички, все те же – статьи и передовицы в газетах, все так же шумели про БАМ, так же воду в ступе толкли на философских семинарах, только теперь нескончаемо обсуждали «Малую землю» 216, так же в компаниях рассказывали анекдоты – все по-прежнему, все по-Брежневу, но… В коридорах Леонида несколько раз останавливали знакомые сотрудники-евреи, чаще других врач-патанатом Раиса Марковна Френкель, про которую все знали, что она дожидается пенсии, чтобы уехать, но бывало и русские тоже, все интересовались, не собирается ли он?..

– Я по паспорту русский, – улыбался Леонид. – И жена русская. Куда мне? – но сердце ёкало. Он с детства мечтал об Америке, где статуя Свободы встречает таких, как он, где в синагогах, говорили, для беженцев от Советов собирают все – от кастрюль и тарелок вплоть до мебели на годы вперед. И вот едут другие, а он – остается.

– Ну-ну, – смеялись люди, – сиди… Авось, чего-нибудь высидишь.

Возбуждение овладевало умами. Поток ширился.

Закончив аспирантуру, Леонид оказался без места. Благодетель Василий находился в Сибири, «во глубине сибирских руд», секретарствовал. С одной стороны, наверное, хорошо, что Василия не было в Москве. В те годы совковая пропаганда злобствовала особенно, просто исходила ненавистью к «сионистам». Даже на совещании коммунистических и рабочих партий приняли специальное заявление. Именно в то время Леонид запомнил эти фамилии: Евсеев, Бегун, Юрий Иванов из международного отдела ЦК, все знакомые Василия Лисицына, «подельники», борцы…

– Свихнувшиеся на еврейской теме, – как-то по пьяни с присущим ему цинизмом определил Лисицын.

– Доходило до смешного, – как-то с ухмылкой рассказывал Василий, – имелось сразу два Бегуна. Один, Иосиф, твердокаменный сионист, отказник, участник правозащитного движения, «узник Сиона», в герои метил и все такое прочее, зато другой, Владимир Яковлевич, сукин сын, философ-юдофоб из Белоруссии, пламенный борец с сионизмом, наверняка выкрест. Так и говорил: «Я правильный Бегун, русский». «Ярмарку предателей» написал. Комплексовал, видно, сильно.

Везде были свои Бегуны, и тут, и там. Два мира, два Шапиро. – Но это много позже, в самом конце восьмидесятых, после Латинской Америки. К тому времени Василий Лисицын пристроился к Рапопорту и решительно забыл о прошлом своем юдофобстве.

О, они как с цепи сорвались в семидесятые. Есть такая порода людей: цепные псы. Стоит только власти свистнуть или подмигнуть, не нужно даже науськивать… Они сами. С внезапной, но хорошо управляемой яростью. Наверное, злоба и ложь могут доставлять чувственное удовольствие. Такой извращенный оргазм. Доказывали, что сионизм – особая форма расизма и фашизма и что в годы войны сионисты, читай евреи, рьяно сотрудничали с гитлеровцами. Помогали сами себя убивать. Да что там, даже Генеральная ассамблея 217… Все это в миг сдулось, едва КПСС лопнула и весь советский блок. Начались разоблачения коммунизма… А в семидесятые как раз пик. Леонид запомнил названия пасквилей «Фашизм под голубой звездой» и «Сионизм: идеология и политика» – эти книжки продавались в институтском киоске.

– На ворах шапка горит, – жаловался он Валечке. – Фашисты кричат: «Держи фашистов. Вот они». Сталинизм – это и есть особая, классовая, параноидальная форма фашизма.

– Господи, о чем ты думаешь, – утешала Валечка. – Умные давно все поняли, а дуракам ничего не объяснишь. Но дураки эти книжки не читают. Читают одни евреи, вроде нашего заведующего. У нас они тоже лежат в киоске. – Институт у Валечки был закрытый, работал на космос, евреев туда не брали, Валечкин зав. отделом был там единственный семит. Как уникального специалиста его пригласили много лет назад, еще при Королеве.

– Точно по Шолом-Алейхему, – заметил Лёня. – Есть у него такой рассказ «Два антисемита». Два еврея сидят в парке друг напротив друга и оба читают черносотенные газетенки. Потому что обоим интересно: «Что еще могли придумать эти антисемиты?» И с ненавистью смотрят друг на друга – лиц-то из-за газет не видно и каждый из них подозревает, что другой и есть настоящий антисемит, черносотенец. И вдруг одновременно опускают газеты, взгляды их встречаются… Но это я рассказываю – не очень смешно, а Шолом-Алейхем классик, король юмора.

– Все как было при царе. Ничего не изменилось. Только вместо черной сотни красная, – с экспрессией сказала Валечка.

Да, с одной стороны хорошо, что Лисицыну в тот момент было не до евреев, меньше позора, все-таки родственник. Но, с другой стороны, помощи ждать было неоткуда. Защищать кандидатскую предстояло в Ставрополе. В Москве за пределами Института сердца Леонид мало кого знал. Но в Институте свободных мест не было. Он ткнулся в несколько мест по конкурсу: везде были свои. Всюду молча возвращали документы, только в одном месте состоялся разговор с заведовавшим кафедрой академиком. Тот был стар и склеротичен и, очевидно, по этой причине словоохотлив. К тому же, похоже, проникся сочувствием.

– Вы ведь еврей? – спросил академик.

– Нет, русский, – замявшись, отвечал Леонид.

– А на вид скорее еврей. И фамилия… красивая, конечно… однако подозрительная…

– И что же мне делать с такой красивой фамилией? – поинтересовался Леонид.

– Вот именно, что делать? Хороший вопрос. Я сам наполовину… Работал у меня тут раньше такой Шапиро. Вот на его место как раз конкурс. Ну, посудите сами, я вас возьму, а вы… утю-тю… утю-тю… – академик дурашливо изобразил руками это «утю-тю», словно перед ним был маленький ребенок. – Нужны мне такие неприятности? Да и ученый Совет… Сами выталкивают… Не знаю, что делать. Знаете, какая сегодня политика? «Не брать, не выгонять, не выпускать». В нашем случае первое: «не брать».