Леонид Подольский - Идентичность

Началось это: саморазрушение, распад – так Леонид охарактеризовал происходившее про себя, – когда советские танки ворвались в Прагу и им пытались противостоять безоружные студенты. А может – на Лобном месте в Москве, когда против империи и насилия вышли семеро бесстрашных 222.

В семидесятом их было всего трое – Чалидзе, Сахаров и Твердохлебов, – но красная империя, затаив злобу, на время отступила. Через несколько недель или месяцев, когда Леонид впервые услышал про Комитет прав человека 223, он понял: и х империя – не прежняя уже, она дряхлеет вместе со своими вождями.

Семидесятые, застойные… Много чего происходило в семидесятые… Эпопеи Владимира Буковского 224и генерала Петра Григоренко 225, массовый характер приняла карательная психиатрия 226 – лишь в конце десятилетия Леонид узнал от Чернобыльского про суды над Семеном Глузманом 227и Александром Подрабинеком 228, пытавшимися открыть страшную правду, – возникли Хельсинкские группы и ширилось движение крымских татар 229. Но, пожалуй, больше всего взволновали Леонида самолетное дело, последовавшие за ним карательные процессы и голодовка еврейских отказников в приемной Верховного Совета. И, конечно, «дело Щаранского»…

…Щаранский – человек-символ. Еврейский Давид против советского Голиафа. Девять лет слушали Леонид с Валечкой радиоголоса, до тех пор, пока в восемьдесят шестом, при Горбачеве, Щаранского не обменяли на знаменитом Берлинском мосту Глинике, том самом, где почти за четверть века до того обменяли Пауэрса 230на советского шпиона Абеля.

К тому времени сложилась новая традиция заложничества: обменивать диссидентов, словно живой товар. Десятью годами раньше в Швейцарии на Луиса Корвалана 231так же, в наручниках, обменяли Владимира Буковского, объявленного не только антисоветчиком, но и хулиганом. В тот раз народ веселился, даже частушку придумали:

…Закончились семидесятые советским военным вторжением в Афганистан. То было начало конца. Советскому Союзу оставалось жить немногим больше десяти лет, но никто об этом не догадывался.

…С вечера, как всегда, они с Валечкой слушали «Голос Америки». Передавали про суд над Владимиром Буковским, его процесс шел как раз в Мосгорсуде – судили «за антисоветскую агитацию и пропаганду». Ночью они долго не могли уснуть – о, любовь, любовь, ничто, даже этот нечестивый суд не мог ей помешать, – а утром Валечка присела к Леониду на колени и произнесла своим волнующим голосом:

– Мне ночью, ближе к утру, приснилось, что я беременна. Будто ангел в белом слетел откуда-то сверху и сказал, что родится мальчик. – О да, чудо, как в евангелии, потому что Леониду тоже приснился сон, очень похожий на Валечкин, но вместе другой, еврейский.

– Мне тоже сегодня приснилось. Только по-другому. Будто мы – Самсон и Далила. И я несу тебя на руках… Через границу? Нет, не помню… Но, кажется, у тебя живот – большой… а я хочу тебя… Очень хочу… Немного странный сон…

В детстве дедушка часто крутил на патефоне эту пластинку – про Самсона и Далилу. Леонид давно не помнил, на каком языке исполнял певец эту песню-быль. На идише? На иврите? Слов он не понимал и не знал содержание, знал только: про Самсона и Далилу. Что-то романтическое, древнее, было в их именах; случайно он запомнил мелодию – какую-то печаль, вечную еврейскую печаль, и голос, очень сладкий, как у Фрэнка Синатры… Лишь много позже Леонид узнал, что Далила была филистимлянкой и предала Самсона… В то время он не догадывался… Думал, еврейские Ромео и Джульетта… И Валечка тоже, к счастью, не знала…

Да, такие сны. И все в руку. Через девять месяцев, желто-лиственной дождливой осенью, совсем не похожей на израильскую, Валечка в самом деле родила мальчика. И дали ему эллинское имя Александр. И вскоре вырастут у него длинные волосы, как у Самсона… И будет он высок и строен, как Самсон. И будут у него голубые глаза…

В тот день он обнял ее и держал на руках, и спросил, на мгновение прервав поцелуи:

– Поедешь хоть на край света?

– Хоть на край света.

В то время или чуть позже – все уже давно перепуталось, слишком много лет прошло – и еще одну вещь сказала Валечка, которую он запомнил на всю оставшуюся жизнь.

– Вася сказал, что они ненавидят евреев, потому что боятся. Что в евреях заключена какая-то тайная сила. Это, мол, очень плохо, когда евреи уезжают. К беде.

– Странные суеверия, – рассмеялся тогда Леонид. – Вроде материалисты, а подвержены темной, непонятной мистике. Такие же люди. Разве что пьют меньше и больше работают. Не делали бы евреям плохо, они бы так не рвались. Им бы на себя посмотреть. – В те годы в Москве по рукам ходили списки, в какие институты можно, а в какие нельзя поступать. Нельзя было в МГИМО, словно пакт «Молотов-Риббентроп» все еще действовал – и в университет, но на разные факультеты по-разному. Особенно же стерегли от евреев мехмат, физтех и МИФИ, а можно – в МИИТ и в МИСИС. Там и мужали будущие еврейские олигархи.

…Народ. Плохая память у народа, короткая. В девяностые, хлебнув горя, про Брежнева стали вспоминать с ностальгией. Чуть ли не золотой век. И он – добренький дедушка. А в семьдесят шестом – не любили. Нельзя сказать, что очень уж сильно – не было в нем ни дьявольской харизмы Отца народов, ни суетливой энергии лучившегося бескультурьем Хрущева, он совсем не внушал страха. Своей посредственностью Брежнев скорее олицетворял серость взлелеявшей его системы. Брежнева просто не уважали. Не верили, что это он принимает решения, что это он – послал танки в Чехословакию. Этот старик, все и всегда читавший по бумажке, ни слова от себя, с кашей во рту, будто у засыпавшей сомнамбулы, со знаменитыми «сиськи-масиськи» 232, четырежды герой задним числом, с таким безумным количеством цацек на груди, что это служило причиной множества анекдотов; он был даже не графоман, к тому же страдал дислексией, но возведен был в главные писатели страны – над косноязычным генсеком почти в открытую потешался народ. А между тем Брежнев скорее заслуживал жалости.

Казалось, что доктрину Брежнева сформулировал не этот добрый старик, а кто-то совсем другой, он же лишь прочел по бумажке, не слишком вдаваясь в смысл.

Брежнев не был антисемитом, утверждали даже, что жена его еврейка, но при нем крепчал антисемитизм, и усиливалась борьба с сионизмом, к счастью, в виду потери арабских союзников – в значительной степени бумажная. Брежнев не был злым, однако с его ведома годами мордовали узников совести в тюрьмах и психиатричках. Брежнев преклонялся перед Сталиным, выдвинувшим его в секретари ЦК и в кандидаты в члены президиума, но, вопреки ожиданиям, не допустил возрождения сталинского культа, а его собственный культ служил скорее пародией. Он не был агрессивен, но при нем столько наштамповали танков, ракет и подводных лодок, что окончательно подорвали экономику, и многие годы после кончины СССР торговали старым вооружением, отчасти в виде металлолома. В некотором роде, однако, Брежнев был неплохой правитель, даже по-своему мудрый – ничего не менял и не пытался переиграть историю. Фаталист. Да, по-своему неплохой: если Сталин олицетворял жестокость революции, ее людоедскую силу, то Брежнев – ее перерождение и угасание.