Леонид Подольский - Идентичность

Уж он-то знал, что происходит. Догадывался, что система дышит на ладан. Что Афган – это конец. Они не зря там сидели по баням. Не только глушили коньяк и заедали икрой. Они знали, что экономика рушится. Были доклады в ЦК. В Госплане уже говорили и про экономику согласования, и про административный рынок; в брежневский застой пытались тихо менять шестеренки, но – система все хуже работала… все глуше… Америку шатало от гонки вооружений, а уж Советский Союз – на корячках… Холодная война – ведь тоже война. Устинов 211 – это и был главный разрушитель. До конца требовал танки, все больше… Эти бронированные чудища и задушили Советский Союз… Сам Василий говорил. Но это уже потом, в перестройку, а тогда…

В восьмидесятом Василий нашел выход. По старым связям устроился в МИД и уехал в Латинскую Америку. Подальше. О мировой революции уже не мечтали. Задача стояла проще. Имитировать. Подкармливать братьев по идее. Делать вид, что все идет как задумано. Что крепнет борьба с империализмом. Решать задачи бюрократической отчетности. Это он сам потом признавался на пенсии. Вот он и писал письма в Международный отдел ЦК. Письма подкалывали, деньги переводили друзьям – на борьбу; те платили откаты. Задолго до Горбачева с Ельциным все началось…

Вернулись Василий со Светланой в самый разгар перестройки. Как раз кооперативное движение набирало ход. Василий сразу пристроился. Они тогда общались мало, больше Валечка со Светланой. Но знали, что пристроился к известному кооператору Рапопорту. Из редких евреев-комсомольцев. Как и Лучанский 212, Рапопорт организовывал стройотряды, сидел, собирался за рубеж, однако в самый последний момент передумал – успел оценить открывшиеся перед ним невероятные возможности («поле чудес», как говорил он сам). Как и многие, Рапопорт стал вывозить на Запад удобрения и цветные металлы, купленные за копейки, но не только – те же самые устиновские танки, на которых погорел кооператив АНТ 213, ввозили же оргтехнику и компьютеры и устанавливали – наперегонки с Тарасовым 214, тот – в министерствах, а эти – в ЦК. «Властители полумира, сердцевина империи, а сами не могли закупить компьютеры», – удивился Леонид.

Василий ничего не понимал в экономике. Ему платили за связи. В задачу Василия входило охотиться, ловить рыбу, сидеть по баням и ресторанам, разыскивать прежних друзей и знакомых, устанавливать связи на самом верху. Василий гордился, что в подручных у него ходили сразу два бывших гэбэшных генерала. А потом он по совместительству пристроился к партийным деньгам: стал подрабатывать в какой-то ассоциации, связанной с КРЕДО-банком 215, которая занималась обналичкой и ввозила в страну доллары…

Леониду Вишневецкому давно казалось, что прожил он не одну, а несколько жизней. Разных. И сам он в этих жизнях был разный.

В первой – учился в школе и в институте, любил родителей, сестру, дедушку, тетю, увлекался историей, литературой, английским, писал стихи, встречался с девушками, влюблялся, играл в шахматы и в футбол. В этой, первой жизни он и осознал себя евреем. Когда? Быть может, еще в раннем детстве, когда Валечка назвала его «юрей» или когда дедушка молился, надев на себя талес и тфилин, или рассказывал про Холокост, только слова такого «Холокост» еще не существовало или в Советском Союзе его не знали, а может, когда он что-то слышал про «дело врачей» или про Соломона Михоэлса. Или – когда дразнили в школе, в Киеве в гостях у Голдентуллеров, а может, когда жена двоюродного брата Аркадия Люба – Люба? – декламировала «Бабий яр»? Как-то в шутку папа назвал его «православным» – из-за паспорта – Лёня тогда обиделся, потому что знал, что – еврей. В душе – еврей. Даже если иной раз воображал себя русским – помещиком или белым офицером. Да, всегда знал, что еврей, даже несмотря на то, что знакомые армяне таких, как он, не знающих языка и традиций, называли «перевернутыми», не настоящими.

В школах, где он учился, встречались и другие нерусские ребята: грузины, армяне, греки. Их тоже, бывало, дразнили, называли кацо или хачиками, а еще кого-то обзывали чучмеками – Лёне это не нравилось, он был вежливый, спокойный и благожелательный мальчик, он знал, что это неприлично, что все нации должны быть равны, но в то же время никогда не думал, что этим ребятам, как и ему, может быть обидно и больно.

Вторая жизнь была короткая, но счастливая. Аспирантура, кандидатская диссертация, Москва, любовь, дети, предвкушение будущего. Жизнь по-прежнему казалась бесконечной. Как говорил Лев Толстой, «все счастливые семьи счастливы одинаково, все несчастливые семьи несчастливы по-разному». Так или наоборот? Наверное, так. Леонид был счастлив и оттого очень мало что запомнил. Да и что он должен был запомнить? Позы, Валечкины стоны, как горели губы по утрам, театральные постановки, долгую очередь с вечерними и утренними перекличками в Доме мебели за диваном, как доцент Шатихин долго сомневался, давать ли положительную характеристику для поездки в Болгарию – все-таки еврей, хоть по паспорту русский, как рождались дети? Как снимали дачу? Песчаный пляж и море в Кабулети? Все, все перемешалось, словно вымокло и поблекло в тумане – лишь смутными видениями вспоминал Леонид свою диссертацию, анализы, спектрофотометр, больных, истории болезни и себя на сцене в тот памятный день, в семьдесят шестом. Как тогда говорили, «двадцать минут позора и хлеб с маслом на всю оставшуюся жизнь». Нет, это обычно злопыхатели говорили или завистники, диссертация была очень даже приличная, материал огромный, генетические исследования, в провинции такого и близко не было, и выступал он блестяще, и если чем-то и не был доволен, то лишь потому, что хотел чего-то особенного, ярких, громких, сенсационных открытий. Но медицинская наука давно превратилась в рутину, в терпеливое собирание фактов, в статистическую обработку, в прикладные исследования. Последние великие открытия – генная инженерия, рецепторы, ДНК, митохондрии, мембраны, стволовые клетки – все совершалось т а м, в Америке и Европе; в Институте сердца, лучшем в Союзе, имелось лишь три-четыре лаборатории высокого уровня и в них работали не врачи, а биофизики и биохимики с университетскими дипломами, все те, кто в начале девяностых разлетелись по заграницам. Так что Леонид сделал все, что мог. И если при защите ему кинули пять черных шаров, то виновата тут только обыкновенная провинциальная зависть, да может кто-то недолюбливал шефа, местного или московского.

Да, он был счастлив. Так погружен в себя, так занят Валечкой, детьми, диссертацией, что ничего не замечал. Нет, замечал, конечно, даже обсуждали с друзьями, спорили, слушали радиоголоса, изредка кто-то ездил на конференции или в командировки, но эта жизнь, другая, внешняя, скользила где-то снаружи, не затрагивая сознания. На время он словно ослеп…