Леонид Подольский - Идентичность

…Да, все возможно…

– Да, маленькая, – согласилась тетя Соня. – От кого-то услышала… Неплохая семья. Кроме одного. Двоюродный брат у нее большая шишка, прохиндей. Василий Лисицын. Был секретарем горкома комсомола. Через каждое слово – «русский». «Мы, русский народ». «Мы, русские, победили». «Мы, русские, всех кормим». Будто кроме русских никого нет и другие не воевали. Написал книгу: что-то про войну, про комсомол, про сионистов… Будто сотрудничали с немцами. Я сама не читала, мне некогда, нужно о Катеньке думать, работать, но будто евреи плохо воевали, первые сбежали из Москвы, отсиживались в Ташкенте. Защитил кандидатскую диссертацию – на кафедре, которой папа когда-то заведовал. Потом Голубов забрал его в Москву. Слышал про Голубова?

– Да, слышал.

– Папе из-за него пришлось уехать.

– Папа говорил: «Не хотел с ним иметь дело. Не хотел писать чужую диссертацию. А Голубову – особенно».

– Голубов точно антисемит. Мне даже жена его жаловалась. «Я, – говорила, – сама на четверть еврейка. По дедушке. Он еще при царе крестился. Так он не может мне до сих пор простить крещеного деда. А сам-то ведь из буржуев, из поповского сословия».

Как-то сказала мне: «Вот вы – трудящаяся еврейка. А в Америке все евреи – богатеи. Все против нас. Поджигатели войны. И с врачами все не так просто. Берия выпустил, заметал следы, а потом не до того было. Не стали разбираться. Не хотели во всем этом копаться, потому что неизвестно, куда бы это все привело».

– Папа тоже говорил, что не все ясно. Могли заставить, могли сделать все, что угодно. Возьми хоть историю с Фрунзе. Ведь его наверняка убили. И Плетнева с Левиным судили – им шили убийство Горького, но Горького, похоже, действительно отравили. И с Бехтеревым дело темное 199. Сталин крутил как хотел. Папа предполагал, что Жданову действительно могли помочь умереть, что Тимашук 200, возможно, не виновата, она просто была затравленная, запуганная, одинокая женщина, там могло быть сразу много вариантов. Сталин был такой великий драматург и режиссер в одном лице, что никакому Шекспиру не приснится. Какой там Ричард III. Сталин не просто убивал, он творил свои расправы с величайшей любовью к искусству, прямо с чувственным наслаждением. Маньяк! Параноик! Он получал от процесса такое удовольствие, так любил играть с обреченными, будто кошка с мышкой, что его самого, в конце концов, отравили, а если не отравили, то точно поспособствовали умереть. Тираны очень часто умирают не своей смертью. Вряд ли где-нибудь еще в мире скрыто столько тайн, как в Кремле или в подвалах Лубянки.

На этом разговор закончился. Тетя Соня не стала больше ничего говорить о Валечке.

Три недели пролетели как одно мгновение. Увы, нужно было расставаться. Предполагали, на несколько месяцев, но Лёня не выдержал и осенью прилетел на неделю. А на зимние каникулы встретились в Москве. Валечка остановилась у двоюродного брата, у того самого Василия Лисицына из ЦК. Лёня же – по блату – в гостинице «Бухарест».

Два года назад, еще при папе, он впервые ездил в Москву с однокурсниками. Вместе с ними прожигать жизнь отправился и Юра Мартиросов, известный в городе ловелас и гуляка, сын местного вино-коньячного короля, – его отец, Иван Саркисович, руководил всей краевой торговлей алкоголем. Протекцией Ивана Саркисовича они тогда и воспользовались. Через Юру его могущественный отец передал две бутылки коньяка и пламенный кавказский привет Борису Семеновичу, главному гостиничному администратору, и тот щедро предоставил студентам два номера на две бурных недели. С тех пор, приехав в Москву, Лёня всегда шел тем же маршрутом: передавал привет от Ивана Саркисовича и вручал администратору бутылку пятизвездочного коньяка, благо последнего сколько угодно было у папы. Папа в рот не брал спиртное, разве что по особо торжественным случаям или когда отвертеться было совершенно невозможно, выпивал рюмку, зато почему-то по всем праздникам, а нередко и между праздниками, папе дарили коньяк и тот пылился на полках.

Иногда в хорошем настроении папа пытался описать витиеватые маршруты, по которым перемещались бутылки; логистику, сказали бы в наше время, но в шестидесятые такое слово еще не знали.

Итак, больные дарили коньяк врачам, те, выпив свою долю, передаривали их кафедральным работникам, те – дальше, заведующим; доценты, профессора, а часто и просто соискатели, сдававшие кандидатский минимум, одаряли огненной жидкостью носителя высшей государственной теории, то есть папу, а он относил ее в огромный пятиэтажный дом на площади, смотревший в спину Вождю, олицетворявший могущество государства. И там, с этажа на этаж, бутылки с красивыми наклейками поднимались все выше, вплоть до Первого и еще дальше – в Москву. Наверное, не одни бутылки, но это много позже прогремели на всю страну статуэтки и вазы из чистого золота, ковры ручной работы из Дагестана, халаты и тюбетейки с золотым шитьем из солнечной Узбекской республики, да и много чего еще, но это все – потом, пока же время казалось почти платоническим.

Борис Семенович, принимая коньяк, просил передать привет Ивану Саркисовичу, «моему доброму другу». Очевидно, ему не приходило в голову, что серьезный студент, очень похожий на отличника, может быть самозванцем. Но, возможно, ему было все равно…

О, это были незабываемые каникулы! Культурная программа на всю оставшуюся жизнь. Билеты во все театры можно было заказать прямо в гостинице, и они с Валечкой каждый день посещали театры и музеи, кафе, рестораны и даже один раз хоккей. Но на хоккее, уставшие от бурного времяпровождения, они заснули мертвым сном и проснулись только в самом конце, когда недовольная публика со свистом и гомоном покидала трибуны.

То было золотое время, начало застоя. В гостиничных буфетах еще водились грибочки-маслята и холодец, жюльены, финский сервелат, красная-черная икра и почти заморская, – из Болгарии и Молдавии – вкуснейшие пирожные к чаю и маленькие тортики, которые тут же нарезали и ели; в кафе «Московское» на улице Горького – правда, чтобы войти, нужно было отстоять часовую очередь – за смешные деньги подавали необыкновенное мороженое огромными порциями, украшенными так красиво, что жалко было прикоснуться и нарушить первозданную красоту; в кафе на Пушкинской площади, наискосок от нынешнего, попавшего под контрсанкции «Макдональдса», рядом с Домом актера кормили перепелиными яйцами, но больше всего запомнилось Леониду кафе «Охотник» на Маяковке. Как-то они с Валечкой заказали три блюда, но закуска оказалась настолько обильной, что они одолели ее с трудом и лишь едва-едва прикоснулись к первому.

Лет пятнадцать спустя – уже при Андропове или Черненко, – Леонид с Валечкой отправились с сыном Сашей по «местам боевой славы», куда их влекла ностальгия, но воспоминания оказались совершенно испорчены: все было совершенно не то – приборы не меняли, скатерти не первой свежести, а порции настолько малы, что ушли совершенно голодные.