Леонид Подольский - Идентичность

Лёня помнил, как папа радовался «Ивану Денисовичу» 192 и переживал из-за Синявского и Даниэля 193. Лишь много позже он догадался: папа не только из-за них переживал – Синявский и Даниэль служили барометром; папа на себя их примерял. Когда начался процесс, он понял: опоздал. У Солженицына был один шанс из тысячи, он чудом состоялся.

В шестьдесят пятом, кажется, папа ездил в Харьков к Либерману 194, обсуждал реформу. Вот тогда он, вероятно, и решился. Все уже было выношено, созрело-перезрело.

Много позже – папы давно не было в живых – Леонид попытался разобраться, что за косыгинская реформа, придуманная Либерманом. В тонкостях он, конечно, так и не разобрался – не экономист, да и терпения не хватило, – но главное понял. Экономика социализма – система-то выдуманная, умозрительная – не выработала стимулов для инноваций, для повышения производительности труда. Директора предприятий вместо того, чтобы расширять производство, стремились занизить план. Так вот, это была попытка внедрить в плановую экономику какие-то рыночные начала. Не до конца, система оставалась незыблемой, частная собственность по-прежнему находилась под запретом, но хоть что-то. Дать больше самостоятельности предприятиям, уменьшить число показателей, сделать более гибким ценообразование. А заодно отменить хрущевские совнархозы, выстроив отраслевую вертикаль. Словом, изменить кое-что, мало что меняя в принципе. Децентрализовать, сохранив централизм, то есть командно-административную систему. Выходила весьма ограниченная реформа, но и она позволила сделать рывок. Восьмая пятилетка оказалась самой удачной. Однако реформу свернули. Тут все сошлось: сопротивление системы, раскол в научном сообществе, ревность к Косыгину Брежнева, военные расходы – они-то и задушили негибкую советскую экономику, – а может, пражская весна. Ортодоксы испугались и решили: никаких реформ.

Пятнадцать лет спустя Горбачев попытался использовать опыт косыгинской реформы, но оказалось поздно, да и начал он не с того конца. Показал себя неподготовленным человеком. Выходило, что агония советской системы началась в семидесятом году. А может, и раньше, со смертью Сталина. Никакой альтернативы командно-административной системе не нашли. Да и искали-то не очень. Сталин умер, ослабел страх – и система развалилась.

Так вот, папа вознамерился придумать политические подпорки либермановско-косыгинской реформе. Нет, никогда папа так не говорил, но, наверное, думал. Хотел реформировать социализм. А может, лукавил. Надеялся, «только бы начать, а там пойдет. Процесс о н и не остановят». Изучал роль западных профсоюзов, опыт шведских социал-демократов. Отшельник, читавший на немецком по ночам привезенные оттуда книги, слушавший радио-голоса.

В сущности, десятилетием с лишним позже Чубайс и Гайдар делали почти то же: собирались, изучали чужой опыт, готовились к часу Ч 195. Но, похоже, чего-то недоучили…

Вскоре после папиной смерти Леонид прочел его книгу. То есть книги никакой не было: черновики. Если вдуматься, папа предлагал не так уж много, паллиатив: альтернативные выборы в партии и в Советы – при однопартийной системе, усиление роли профсоюзов и трудовых коллективов, развитие самоуправления, кооперацию в сельском хозяйстве, расширение гласности, ограничение цензуры и очень робко – мелкую собственность. Слишком мало, чтобы спасти страну, но им и этот набор показался настоящей революцией, вернее, контрреволюцией, угрозой социализму. Их социализму.

Система к тому времени работала с перебоями, мучительно. И в системе были самые разные люди. В шестьдесят седьмом, вскоре после Шестидневной войны, кто-то папу одобрил. Потом молчание длилось целый год. Если бы фамилия папы была не Клейнман, книга могла проскочить, папа ведь все очень тщательно упаковал в обертки марксизма-ленинизма, замаскировал цитатами, да может это и был марксизм, но т а м насторожились. Папе донесли, что кто-то сказал, какой-то Бородулин: «Что им все неймется? То Либерман перебаламутил все, то теперь Клейнман. Кроме н и х, нет марксистов?» Рукопись пошла еще дальше в ЦК, в идеологический отдел – этот Бородулин знал кому положить, – а там как раз после Праги, после августа 196были настроены решительно против. Флюгер указывал на «холодно». Да и, – рассказывал папа, – относительно либермановско-косыгинской реформы в верхах тоже шла ожесточенная борьба: в правительстве и в Госплане вроде были за, но в ЦК – против. И, как почти всегда, догматики взяли верх.

Словом, папа попал под раздачу. Книгу печатать запретили. И, поскольку книга была уже набрана в краевой типографии с благословения местных, ее немедленно рассыпали. Лишь два экземпляра осталось у папы, пробных, но после папиной смерти Леонид их не нашел. Папа, видно, на всякий случай эти экземпляры спрятал.

Система была уже не сталинская, но муторная по-прежнему, лицемерная и тупая – на бюро крайкома папе вынесли строгий выговор со странной формулировкой: «за нарушение партийной этики». В чем нарушение, никто не объяснил, взяли первое, что пришло в голову. Не самая плохая формулировка, относительно мягкая, выполняли указание сверху.

Папу больше всего возмущало, что на бюро выступали все хорошо знакомые люди, иных из них он знакомил с основными положениями книги и они все вроде одобряли, поддакивали, говорили «давно пора», особенно второй, молодой, решительный с виду – на него в партии возлагали особые надежды, этот был совсем не сталинец, краснобай краевого масштаба, рубаха-парень, выходец из народа, бывший комбайнер, кавалер ордена Трудового Красного Знамени, выпускник МГУ – теперь же все осуждали, и главный среди них, этот второй, потел, краснел, отирал пот с лысины, и родимое пятно на нем багровело. Вот он-то и придумал формулировку, а главный довод: «несвоевременно». Нельзя такое после Праги. Все видят, к чему это ведет. Как только начинаются разговоры о демократии, о Сталине, тут же жди идеологической диверсии.

Выходило, что отец – идеологический диверсант. А сам не так давно встречался с Млынаржем 197и говорил папе: «Очень дельный, очень толковый человек. Они сейчас, пожалуй, идут впереди нас». Подразумевалось, что он за обновление социализма, за еврокоммунизм – нормальный мужик, не догматик, а вот на бюро, под приглядом сверху…

Двурушничество папе паяли. Старое, полузабытое к тому времени слово. Папа, конечно, хитрил. Писал одно, а в уме держал другое. О большем думал. Мечтал… Но он-то только думал. А они – вот где настоящие двурушники. Первый – тот только и мечтал, как бы вернуться в Москву. Погорел на том, что колебался слишком долго и не накинулся вовремя на Хрущева. А тут папа… Не злой человек, ему было все равно… Его не социализм интересовал. Москва. Старая площадь. Типичный партийный флюгер…