Леонид Подольский - Идентичность

Потом, когда Валечка потчевала их пирогами и они хвастались, показывали вещи – хоть что-то для приличия подарить не приходило им в голову, – Леонида сильно подмывало сказать: «Вы ведь работали на наших врагов. Дети собираются в Израиль, и мы с Валечкой тоже поедем – на встречу с вашими ракетами. А вы все деньги, все тряпки…»

Но он промолчал. Да и что с них взять – не евреи. Что им Израиль? Мещане, как когда-то говорили. Когда-то Валечкины родственники – другие – очень помогли Леониду. Приходилось терпеть.

После шестидневной войны началась не только новая история государства Израиль, в течение нескольких дней превратившегося в региональную сверхдержаву, но и новая история советских евреев 169. Блистательная победа на Ближнем Востоке вызвала небывалую эйфорию и гордость у сотен тысяч людей, тайно слушавших радиоголоса и – не верующих, но скрытно молившихся за своих солдат, за еврейских мальчиков и все больше ненавидевших чужую, враждебную им, скудоумную власть – в СССР начался подъем еврейского движения. Сначала сотни, а потом и тысячи людей стали добиваться права на выезд в Израиль. Параллельно росло и ширилось движение отказников 170. В больших городах, где было много евреев – в Москве, Ленинграде, Риге, Одессе, Тбилиси, Киеве – возникли кружки по изучению иврита, ульпаны 171, самые смелые выходили на демонстрации, писали письма в ООН, еврейское движение взаимодействовало с почти параллельно возникшим движением диссидентов, с хельсинкскими группами 172, издавали самиздатовские журналы 173, проводили конференции 174, спорили между собой «политики» и «культурники» 175 – «евреи молчания» 176 превращались в «евреев надежды» 177.

В то время Леонид жил в провинции, где евреев было мало, да и те – солидные, осторожные люди: профессора, институтские преподаватели, врачи, учителя, инженеры. О еврейском движении, об отъезжающих, он слушал только по радиоголосам, да изредка, пока папа был жив, узнавал от него о закрытых письмах ЦК и от соседа Гольдмана. Тот переживал, что из-за начавшейся еврейской эмиграции его могут выгнать из Крайисполкома. Сам же Лёня учился и занят был собственными делами, да и потом в Москве, в аспирантуре, он жил в другом мире, не еврейском. Далеко. Он переживал и симпатизировал отказникам, но долгое время никак с ними не пересекался. Одним словом, Бог его хранил, а может наоборот, за что-то наказывал. На землю обетованную предназначен ему был иной путь, кружной, долгий…

Кое-что особенное, удивившее его, Лёня запомнил из того времени – на всю жизнь. Радиорассказ про студента Казакова; он ведь и сам был в то время студентом. Но тот, Казаков, через несколько дней после победы, 13 июня, подал заявление в ОВИР об отказе от советского гражданства и о желании выехать в Израиль. Не получив ответа, неугомонный Казаков обратился в Верховный Совет. И опять – тишина. Но он писал и писал, в том числе генсеку ООН и – двух лет не прошло, как свершилось чудо: словно Чермное море 178расступилось – красные фараоны, ненавистники Израиля, отпустили Казакова. Именно в то время, кажется, услышал Леонид по «Голосу Америки» цитату из Виктора Некрасова о том, что система дряхлеет.

Да, система не была больше столь твердокаменной, как прежде. Леонид уже на три четверти жил в Москве, был март 1971 года, когда узнал про коллективную голодовку сразу ста пятидесяти евреев, приехавших из девяти городов. Они заняли приемную Президиума Верховного Совета в самом центре Москвы и требовали пересмотреть их дела и дать разрешение на выезд. Леонид специально ходил на угол Маркса и Калининского проспекта: посмотреть, а может и пожать кому-нибудь руку – Москва была Леониду еще внове, и он любил гулять пешком, он еще чувствовал себя покорителем столицы полумира, – но снаружи ничего не было видно, только стояли милиция и люди в штатском. «Так и империя, – думал он сейчас, – снаружи казалась крепка и монолитна».

И все же – система дряхлела: на второй день голодовки приехал министр внутренних дел Щелоков, самый либеральный из н и х, тот самый, который «прославится» позже благодаря Андропову и пустит себе пулю в висок 179 – царедворец пообещал пересмотреть все дела. То был редкий случай, когда они сдержали обещание. Через два месяца почти всем разрешили уехать.

Вслед за этой грандиозной демонстрацией-голодовкой состоялись новые – на Центральном телеграфе. Сначала двадцати пяти евреев из Литвы, а через месяц – тридцати двух из Грузии 180. А дальше – Киев. В Бабьем Яре, «над которым памятников нет, но лишь сплошной беззвучный крик», в траурный день разрушения Храма 9-го ава 181голодали уже киевские евреи. Требование было все то же: разрешить выезд в Израиль. Но, пожалуй, самое главное, что запомнилось из тех дней – самолетное дело 182. Трагическая, безнадежная, почти безумная попытка захватить самолет – в то время угоны стали входить в моду 183 – и встречная хитроумная провокация властей. Власти, органы все знали, но позволили разыграться трагедии, чтобы потом судить, приговорить к смертной казни 184. И вслед за этим судом, над «самолетчиками», покатились по стране показательные процессы 185, напомнившие «дела» ЕАК и врачей. То был очередной пик антисемитизма: месть не отдельных людей, но – системы. И ответно, громко – Брюссельская конференция еврейских общин в семьдесят первом 186…

Папа оказался идеалистом. Он был очень умный, все знал, все понимал – не хуже, чем Эренбург, книгу 187которого папа несколько раз перечитывал, с которым как-то встречался и даже обсуждал возможное будущее и природу сталинизма, а все равно оказался идеалистом, романтиком. Оттепель вскружила ему голову, Двадцатый съезд. Папа, видно, как ни странно, но все еще верил в социализм… С молодости верил. Потому и пошел на философский. Читал запрещенные книги: Чаянова 188, Бухарина, Каутского 189, Троцкого, Бердяева, Преображенского 190 – пытался определить, где была совершена роковая ошибка. Но больше, наверное, размышлял. У папы было очень важное преимущество: он собственными глазами видел НЭП, голодомор на Украине, индустриализацию, плоды коллективизации, сталинскую политику. Он очень хорошо понимал с и с т е м у, знал ее слабые места, но просчитался. Наверное, просто потому, что очень хотел верить…

…Папа слишком долго писал свою книгу. Не раз начинал и бросал. Скорее всего, папа догадывался, чем эта книга может закончиться. Так долго не решался, собирался, думал, писал проходные статьи, что пропустил момент. А может, хорошего момента никогда и не было. Закончил как раз после Праги, когда советские танки раздавили надежду, когда реформам послали стоп-сигнал и провозгласили доктрину Брежнева 191.