Леонид Подольский - Идентичность

«Ради того сели, чтобы их читали в ЦК КПСС. Или, скорее, для полок», – неожиданно подумал Лёня.

– Противника надо знать в лицо, – важно пояснил Василий Илларионович. – Кстати, и отца вашего читал. Интересная книга. Григорий Маркович Клейнман, так, кажется?

– Так, – подтвердил Лёня.

– Умная книга, но несвоевременная. После Праги… Тогда и реформу свернули… Поторопился ваш отец лет на десять-двадцать. Это, знаете как, отпустить вожжи легко, а затянуть обратно – ох, тяжело… Вы думаете, классовая борьба закончилась? Боятся отпустить вожжи. И правильно делают. Народ… Это в теории народ – двигатель истории. А по жизни – несознательный, дурной…

«Это он, может, и забраковал папину книгу», – мелькнула вдруг смутная догадка, но Лёня промолчал.

– Я ведь защитил диссертацию на кафедре, которой раньше заведовал ваш отец, – продолжил Лисицын. – «Советский народ как многонациональная общность в годы Великой Отечественной войны».

«Вот откуда ноги растут, – опять подумал Лёня, начиная испытывать к Василию некоторую тайную неприязнь. – Вот откуда евреи оказались в Ташкенте. Многонациональная общность… Русские, значит, одни… А как насчет депортаций?»

– Еще люди остались, которые вместе работали, – продолжал Василий Илларионович. – Ни одного плохого слова не слышал. Только хорошее.

«А ведь врет, – подумал про себя Лёня. – У папы там не все было гладко. Оттого и уехал. Не из-за одного Голубова», – Василий больше не нравился ему. Чужой. Один из них. Лицемерный. Лицо, однако, это Лёня чувствовал, расплывалось в пьяноватой улыбке.

– Красивая у вас фамилия, – продолжал между тем Василий Лисицын. – Кра-си-вая. А главное, правильная. Почти. Славянская. Мудрый человек был ваш отец. Верно понимал марксизм-ленинизм.

«А он не без юмора», – отметил про себя Лёня, смягчаясь, и снова молча кивнул.

За столом после нескольких рюмок Василий Илларионович, он же Вася, преобразился:

– Вот скажите мне, куда мы идем?

– Куда мы котимся, как говаривал наш знаменитый генерал Книга 206, – спьяну ляпнул Лёня.

– Вот именно, куда мы котимся? – подхватил Лисицын. – Захожу я, значит, в туалет в ЦК…

– Вася, рано еще о туалете, – забеспокоилась Светлана.

– В самый раз. Я без пошлости. ЦК, вы представляете, организация серьезная, можно сказать, наиважнейшая. Сакральное место. Как храм. И люди ходят в ЦК непростые. Директора, профессора, академики, работники идеологического фронта, писатели… И вот: стишки на стене. Прямо над толчком. Кому-то же понадобилось написать:

«Писать на стенах туалета,

Друзья мои, не мудрено.

Среди г-вна мы все поэты.

Среди поэтов мы – г-вно»,

– с выражением прочел он. – Ведь рисковали карьерой ради этих стишков…

– У нас, – Светлана работала в горкоме комсомола, – и похлеще пишут. Тоже в туалете.

«Надоело мне в Рязани

Танцевать с тобой кадриль.

Милый, сделай обрезанье

И поедем в Израиль».

– Вот, вот, – подхватил Василий. – А вы говорите «народ».

– И насчет Ленина мода пошла к юбилею 207. Представляете, сидят инструктора и соревнуются, кто кого переплюнет. Всякие кровати «Ленин с нами», духи «Запахи Ильича» или там мыло «По Ленинским местам».

«А в соседнем доме сейчас сидит с женой Брежнев и тоже рассказывает анекдоты: «Министр обороны объезжает вой-ска перед парадом. Останавливается перед десантниками. «Здравствуйте, товарищи десантники!», «Здравствуйте, товарищ министр обороны!» Едет дальше. – «Здравствуйте, товарищи танкисты!» – «Здравствуйте, товарищ министр обороны!» – «Здравствуйте, товарищи чекисты!» – Долгое молчание. Потом: «Здравствуйте, здравствуйте…» – припомнил Лёня, но рассказать вслух не решился.

Все хорошо было в тот вечер. Леонид, захмелев, уже не помнил, что Василий сказал вроде бы что-то обидное и что, может быть, именно он виноват был в том, что не разрешили печатать папину книгу и что именно из-за него у папы могли начаться неприятности. Напротив. «Какие теплые, приятные люди», – думал он теперь. И уже собрался было уходить, голова чуть-чуть кружилась, и в ногах он ощущал легкую неуверенность, когда Василий, то есть Валечкин брат и его почти уже родственник, преподнес ему главный сюрприз.

– Мы вот что. Подумали и решили, что лучше вам учиться в аспирантуре в Москве. В Институте сердца, например.

Лёня ошалело посмотрел на Лисицына.

– Ты меня еще не знаешь, – гордо сказал тот, пожимая крепко руку.

– Он все может, – заверила Светлана, жена.

Валечка вышла проводить Лёню до подъезда. В лифте они долго-долго целовались.

– Ну, как мои родственники? – поинтересовалась Валечка.

– Высший класс, – Лёня поднял большой палец.

Свадьбу сыграли летом в Ярославле. И потекла жизнь как в сказке. Аспирантура в Москве. Прописка. С аспирантурой, правда, вышла заминка: мест в Институте сердца не оказалось. Но и тут Василий нашел выход. Место выделили на кафедре в Ставрополе у хорошего папиного знакомого, а второго руководителя взяли в Москве, так что почти все время Лёня проводил в столице, с Валечкой. И кооператив купили в самый первый год – на папины деньги, но, опять же, по протекции Василия Лисицына, сам Промыслов 208подписал разрешение. А вскоре родился сын, Саша. А еще через три года – Олечка.

Да, лучшее время жизни, первая половина семидесятых. Все казалось легко и просто. Даже война Судного дня пролетела мимо. В первые дни он сидел по вечерам у радио, слушал, переживал, но вскоре победа стала склоняться к Израилю…

Впрочем, в эти годы он редко вспоминал, что – еврей. До него, конечно, доходили разговоры, что евреев не берут на работу, да он и сам знал таких людей, и что – уезжают, но его это касалось мало. По паспорту он был русский, хотя так и не научился отвечать без смущения на прямой вопрос о национальности.

Василий со Светланой ненадолго застряли в Сибири. Он стал секретарем, кажется третьим, но в опале. Пути наверх и назад у Василия Лисицына не было. И вскоре он ушел с партийной работы – на академическую, в Москву, в Институт марксизма-ленинизма, и снова стал писать свои книжечки. Что он там писал, что придумывал про сионистов, про еврейский капитал и мировую закулису, бог весть, вреда от его писаний большого не было: книжки его едва ли кто читал, разве что специалисты из Антисионистского комитета 209и арабские аспиранты, кропавшие свои диссертации 210, да разносили с возмущением по миру разные радиоголоса. Сам же Василий относился к своим писаниям с полным цинизмом.

– Эх, будь я еврей, я бы на твоем месте уехал в Израиль, – сказал он как-то Леониду. – А еще лучше, в Америку. Вот где свобода. Разве можно сравнивать? – Но это году в восьмидесятом, в самый махровый пик застоя. К тому времени Василий успел защитить докторскую, благополучно пристроил дочку в МГИМО и стал все чаще выпивать – от извечной русской тоски.