Леонид Подольский - Идентичность

Только такой ли правитель нужен был великой, несчастной стране, запутавшейся в собственной истории и в собственных комплексах? Вот этого правителя-генсека, этого склеротического старика авторы частушек и хотели сменять…

Году в семьдесят восьмом – семьдесят девятом Леонид с Валечкой наконец всерьез задумались над тем, что хорошо бы уехать. Не они одни, очень многие задумывались и уезжали. Лучше всего в Америку. Время для них было золотое – тридцать лет, они бы успели еще подняться, сдать экзамены, заработать свои миллионы. И дети слегка подросли. Саше семь почти, Олечке четыре. Был такой разговор, и они решили…

Вроде решили, но чисто теоретически. А дальше одни вопросы. Это сейчас четыре часа полета – и ты в Израиле. Двойное гражданство, Юнистрим 233, и квартиру можно продать. А тогда… Как на другую планету… Все уезжавшие знали, что никогда не вернутся, никогда не увидятся… Никогда… Словно смерть. Всю прежнюю жизнь похоронить – самим, добровольно. С собой – ровно сто сорок два доллара на душу. И с родителями – никогда…

…Как раз в тот год провожали Свердловых. Вроде бы не родственники, седьмая вода на киселе. На перроне те рыдали… Ехали до Вены, а там – неизвестность… Не знали, в какую страну… Он – врач, она – пианистка. До того – четыре года в отказе. Несколько раз хотели передумать, сдаться, но на работу нигде не брали. Только несколько месяцев за эти годы Валерий подрабатывал грузчиком. А Лена раньше играла в известном ансамбле, из-за того и решились уезжать, что ее не пускали за границу. Теперь же – без практики, без перспектив. Отец недавно умер от инфаркта. Не дождался. Надеялся, что в Америке или в Израиле ему сделают операцию. Многие пожилые люди уезжали из-за шунтирования.

В тот день сердце рвалось. Валечка плакала. Леонид едва сдерживал слезы. Свердловых было жалко, но в то же время им завидовали.

– Какие звери, – всю дорогу твердила Валечка. – Какие звери. Мне стыдно за нашу страну. Так издеваться над людьми. Какой-то садизм. Особенный. Лицо этой власти.

А потом убили Зою Федорову 234. Она была знакомая. Жила в соседнем доме. Вскоре после отъезда Свердловых. Два совершенно не связанных между собой дела. Зоя Федорова никогда не знала Свердловых. Или все-таки связанных? Всюду, во всем был произвол.

Да, решили, что нужно уезжать, но тут же и поняли, что – невозможно. Леонид записан был русским. Папа в свое время не предусмотрел, что железный занавес когда-нибудь приоткроется. И притом – докторская. Вроде недавно начал, но жалко было бросать. А с Валечкой еще хуже. Валечка работала в Институте космических исследований. А там – не только люди, там каждая мышь была засекречена. Ничего секретного Валечка не знала, у нее не было допуска, но – обыкновенные книги из библиотеки нельзя было вынести, и не только нельзя было ездить за границу, не рекомендовалось посещать рестораны, останавливаться в гостиницах, разговаривать с иностранцами и сообщать место работы. Словом, требовалось находиться на секретном положении даже в собственной стране, «жить под легендой», как внушал Валечке тамошний особист. Чтобы уехать, требовалось уйти, и пять лет, а может быть и все десять сидеть тихо. Рассекречиваться от несуществующих секретов. И опять же, кандидатская, очень жалко было прервать работу на середине. Столько сил угрохано, хотя Валечка была не в восторге. Но что же делать? Институт был привилегированный, с надбавками, Василий устроил, и шеф знаменитый, хотя и давно отстал от жизни, но теперь все это превратилось в ловушку.

Когда просчитали все, поняли: застряли надолго. Для начала Валечке нужно было заканчивать кандидатскую, потом искать другое место. А годы бегут…

Впрочем, вскоре все определилось. Советские войска вошли в Афганистан, и детант закончился. Двери надолго закрыли. Евреи, как всегда, стали заложниками. И Леонид с Валечкой смирились…

А как было не смириться? В восемьдесят первом – военное положение в Польше. Горько шутили, что Советский Союз послал в помощь Ярузельскому две тысячи яиц, исключительно в галифе. Советская интеллигенция, особенно евреи, молилась тогда на Валенсу, на «Солидарность», но молчала в тряпочку. Боялась. А потом наступила андроповщина…

Андроповщина… Время словно сжалось и ускорилось. Южнокорейский самолет 235, кортежи-призраки, облавы…

В начале восьмидесятых большинство сотрудников Института во главе с самим Чудновским переехали в огромный новый Центр на Рублевке, подарок Леонида Ильича. Это была гигантская, поражающая воображение, огромная современная кардиологическая фабрика, напичканная американской, японской и немецкой аппаратурой – ничего похожего в стране раньше и близко не было, разве что подобная аппаратура имелась в недоступной Кремлевке, где врачевали престарелых небожителей. Но туда не только рядовому совку, туда и врачу без особых анкет и многомесячных проверок было не проникнуть.

Новый комплекс представлялся эталоном, даже чудом, списанным с всемирно известных американских клиник, недаром Чудновский немало подвизался на Западе и, нужно отдать ему должное: не праздным туристом ездил, а немало чему научился, высмотрел и благодаря своим неограниченным возможностям перенес на девственную отечественную почву. И опять же, недаром от Калининграда до Владивостока стар и млад работали на только строившийся еще Центр на Ленинском Всесоюзном субботнике – Центр не только начинен был современной аппаратурой, здесь впервые в Союзе запустили на поток операции аорто-коронарного шунтирования, стентирования и другие современные технологии. В Центре созданы были экспериментальные лаборатории мирового уровня, здесь планировали, но не сумели, не успели – все рухнуло в девяностые, все лучшие специалисты разбежались – разрабатывать лучшие в мире тромбо- и коронаролитики, бета-блокаторы нового поколения; и даже диагностический процесс поставлен был в Центре по-новому: пациенты с самого начала проходили обширнейший комплекс обследования, благодаря чему медицина здесь окончательно превратилась из высокого искусства в рациональную, точную, суховатую науку. Нечего и говорить, что работать в новом Центре было исключительно престижно.

Увы, но мечта Леонида о переезде в новый Центр (от его дома на Кутузовском и ехать-то было недалеко) не осуществилась. Отдел профессора Минскера, где он работал, оставили на прежнем месте, в осиротевшем Институте. Их оставили, а там создали новый, современный отдел, работавший над аналогичной тематикой, во главе с тридцатилетней дочкой Чудновского.

Тут, впрочем, дело было не только в дочке, в последние годы Минскер отчего-то впал у Чудновского в немилость. Он всегда был не из ближнего круга: старый, он знал Чудновского еще мальчишкой, когда тот только начинал свою партийную карьеру, был верным сталинцем и сильно активничал во время «дела врачей», а потом, после ХХ съезда, столь же рьяно отмазывался от бывшего своего кумира. Старожилы говорили, правда, что и Минскер в свое время был не сахар и немало попортил молодому Чудновскому крови. В зрелые годы он вообще любил выступать на собраниях и не без ехидства всегда вспоминал прошлое. Только в последние годы немного притих. И даже будто бы лет тридцать назад вдребезги раскритиковал кандидатскую диссертацию Евгения Васильевича, тогда просто Жени.