Лидия Обухова - Набатное утро

Олекса Петрилович озирался по сторонам: которые из витьбичей глядели честно, не отводили глаз, а которые переминались, потупившись.

— Что же будет, батюшка? — жарко прошептал ему в ухо Онфим, очутившийся по левую руку. — Неужто срам на себя примем? Откажемся?

— Погоди, — отмахнулся отец. — Воевода говорит.

Вознесенный над толпой грузным телом, затянутый не в доспех, а в легкую кольчугу, воевода, видимо, ждал, что новгородский посланец сойдет вниз и оставит его один на один с вечем. Ловчий был хоть и приближен к своему князю, но не знатен. Но Яков лишь слегка отодвинулся, глядел на воеводу в упор. Показались они Олексе дебрянскими зверями, что столкнулись на тропе и ни один пути не уступит.

Воевода едва рот открыл, а по площади уже прошло дуновение то ли ропота, то ли усмешки. Послушать его, выходило, что дружину быстро не собрать — вся по кормам, по дворам разбрелась. И оружие давно не вострено, не чищено. И город льзя ли оставлять без ратников? Воевода говорил, как резал, голосом грубым, отрывистым, но слова его были умягчающими, отводящими в сторону.

Уже голос, и еще чей-то, раздался — не в полную силу, а подобный змеиному шипенью, — что-де гром не над нами, Витебском, гремит. Новгороду же пожелаем здравствовать...

Олексу Петриловича облило стыдом и испугом: то, что так ясно было видно ему самому, неужто заслонено от других? Сыновья смотрели на него с ожиданием. Грикша, впрочем, словно и не сомневался в том, что сейчас скажет или сделает отец, но юный Онфим уставился глазами, полными слез и смятенья.

Еще воевода не сошел с помоста, звук его речей не замер, как Олекса двинулся вперед, чуя, что нельзя дать остыть накаленному воздуху. Сыновья рьяно заработали локтями. Домочадцы, пробив дорогу, вскинули его вверх. Трое стояли над толпой, потому что воевода все еще тщился оставить за собою последнее слово.

— Прости, князь наш добрый, ежели вышел не по чину. — Олекса Петрилович отбил поясной поклон. — Не воевод мне учить, не дружину наставлять. Мое слово к младшим людям витебским, к братщине ремесленной да к торговым гостям. Други и суседи! Или нам очи отвело, что, подобно слепцам, явного не видим?! Не про далекие новгородские межи речь, а про защиту своих домов. Отъедет храбрый Ярославич от предела Невы-реки, назавтра Двина, красота наша, погибе. Витебск лядиною прорастет. Тела детей ядь псам и воронам станут... Разошлась дружина не ко времени? То — горе. Но разве нет у нас сыновей? Разве их руки копья не удержат? Снаряжение не в запасе? Худо. Но на что мы — торговые люди? Ставлю от себя на триста копейщиков сапог походных и панцирей кожаных. Да сверх того жертвую на мечи, щиты и шеломы. Посылаю двух сыновей князю Александру Ярославичу в подмогу, а коль домочадцы-работники пожелают, то и их отпущу с земным поклоном.

— Желаем, хозяин! Дома твоего не посрамим! — громко закричали Лихач с Ретешкою. — Хуже людей не будем.

Площадь бурлила, но сквозь гомон опять все услышали слабый голос князя Брячислава. Его впалые щеки затеплились румянцем, желтая рука из-под плаща поднялась, благодаря.

Едва Олекса сошел с помоста наземь, как пальцы жены судорожно затеребили рукав.

— Отец, Онфимушку-то куда? Мал, несмышлен...

— Зачем сватали, зачем замуж брали? Мужа отымаете, — заныла Олёница с другого бока.

— Олекса Петрилович! — через их головы прокричал канатный мастер. — Чай, пенька сгодится? Жертвую!

— Запиши горшечника Клима. Чада мои малы, сам пойду.

— Поскребту-кормчего не позабудь! И веслом и рогатиной послужу.

— Мы тех свеев седлами закидаем, кулаками переколотим! — неслись со всех сторон хмельные от собственной удали выкрики.

Олексу позвал с помоста Яков-полочанин.

— Взойди сюда. Воевода спрашивает, когда местичи твои будут готовы? Он с дружиной по второму дневному часу в лодьи сойдет.

— И наши молодцы управятся. Вскричи час, чтоб все знали. А я покамест гривны соберу от кого сколько. Ратники могут гуртом идти, а деньгу каждую по отдельности записывать надо. С последней лодьей и отошлем Ярославичу.

— Ну, земляк, не я благодарствую — князь Александр! А ты, господине, — обратился Яков к воеводе, — ай ладно собрал дружину, не сходючи с места!

— Если сами упасемся, а черных людей в беде оставим, то грех нам будет, — с важностью отозвался тот.

Ловчий усмехнулся жесткими губами и, обернувшись к площади, по которой шло бурление, как на речном перекате, перекрыл разноголосицу луженой глоткой.

— Слушай, полки витебские! У кого припасены в кладовых каморах либо в голбецах под полом кольчужки, шлемы с бармицей, коши походные да прочее снаряжение — по второму часу после восхода солнца за вымол к лодьям стекайтесь. Поплывем до первого волока. Там волочане ради дела великого, общего дадут нам коней верховых и колымаги обозные. Тридцать верст мигом проскачем. На веслах взойдем в Ловать, а уж в ней встретят нас паруса новгородские.

...Второй дневной час настал. Солнце оттолкнулось от зубчатого леса, пообсохли росные травы. Крутые, кудрявые от лозняка берега укоротили тень.

Заперев в дому плачущих женщин, Олекса Петрилович пошел проводить сыновей и домочадцев до вымола. Он крепился, хотя екало сердце при взгляде на Онфима, на его сияющие неведеньем глаза с синевой: ох, как любо посмотреть на чужие земли!

— Вперед других не выходи. Слушайся во всем Грикшу, — в который раз повторял отец, понимая бесполезность наказов. — От Ретешки с Лихачом не отставай.

— Не тужи, хозяин, — утешил верный Ретешка. — Коль сами с животами не расстанемся, вернем тебе сынка. Собою заслоним. Ну и ты моих чад тут не покинь.

Грикше, надеже и помощнику, Олекса шепнул неприметно для других, чтоб разыскал в Новгороде немца Егана, помог укрыться, спасти товары от разграбления. Им, купцам, и после боя торговать.

— Да высмотри, хороши ли кожи у Ижорян? Выйдет случай, подай весть. Тотчас Полюда-кожемяку пошлю за товаром!

Это он уже прокричал вслед, желая показать спокойствие духа. Грикша издали кивал. Шлем на его голове был светлее воды и весело играл на солнце.

Последняя лодья покинула устье Витьбы, закачавшись на двинских волнах.

Едва шведские послы вернулись с соколиной охоты, как их, усталых, разморенных, с поспешностью препроводили на готовую к отплытию лодью под развернутым парусом. Грамоту к ярлу Биргеру вручили тоже без торжественности. Уже потеряв из виду новгородские купола, огорошенные шведы прочли при свете факела послание. Составлено оно было в тех же уклончивых выражениях, которые новгородский князь почерпнул, видно, из своих молений: «Бог, поставивший пределы народам и повелевший жить им в них, не вступая в чужие страны, осудит обидевших меня и поборет борющихся со мною...»