Илья Гордон - ТРИ БРАТА

– Чего ты от меня хочешь, мучитель мой? Откуда ты только взялся на мою голову? Сколько можно терзать меня? Разве я виновата?

– Кто же виноват? Я, что ли? Я?… – взбеленился Танхум. – Моя мать семерых родила – трех сыновей вырастила, а четверо умерли.

– А разве моя мать нашла меня на огороде? Разве моих братьев отец одолжил у соседей? – вспылила Нехама. – О, боже! Почему я такая несчастная? Нечистый принес тебя ко мне. Мало ли ухажеров ходило за мной по пятам?

– Лучше бы я по пути к тебе ногу сломал!… – истошно крикнул Танхум.

– Для меня-то наверняка было бы лучше, если бы я тебя не знала, – с отчаянием проговорила Нехама и, опустив голову, умолкла.

Танхум, задетый тем, что жена считает его виновником их бездетности, снова завопил:

– Оказывается, я виноват в нашем несчастье! На меня все сваливаешь… А почему же тогда ездила к врачам, обращалась к знахаркам?

У Танхума не укладывалось в голове, как жена посмела упрекнуть его в этом. Он всегда считал, что у любых родителей обязательно должен родиться ребенок, как яблоня рождает плод, как земля родит хлеб.

Бричка легко катилась по гладкой, хорошо наезженной дороге, и Танхум время от времени подгонял лошадей, покрикивая:

– Эй, детки!…

Уткнувшись в шаль, Нехама громко зарыдала:

– Господи! За что ты меня наказываешь? Пусть ослепнут глаза, которые меня сглазили, пусть они никогда не увидят света божьего, солнца ясного. Не меньше тебя, Танхум, хочу ребенка, но что же делать, если бог нам не дает…

Танхума тронули ее слова, он начал ее успокаивать:

– Ну перестань… Хватит… Чего разревелась? Может, бог даст, и ты родишь… Землю вот жалко… Может, бог даст, все перемелется, и землю не будут делить…

Гуси напомнили о себе громким гоготаньем. Нехама заглянула туда, где они лежали связанные. Пересчитала их – все были на месте.

Танхум с широкого шляха повернул на проселок. В легком мареве вдали показалось Садаево.

Размолвка между Танхумом и женой и упрек, брошенный ею, – может быть, он виноват в том, что у них нет детей, – не давали ему покоя. В пылу ссоры он тогда чуть не сказал ей, что однажды насильно овладел Фрейдой и младшенький ее – его сын. Но испугался, что Нехама может поднять шум, опозорит его, и тогда хоть беги из Садаева, и промолчал.

Но мысль эта преследовала его. Он считал и пересчитывал дни, стараясь определить, совпадает ли время родов Фрейды с тем памятным днем… И как будто бы совпадало. Правда, вскоре приехал Рахмиэл. Но он внушил себе, что мальчик – его сын, и у него становилось, теплее на душе.

«Мальчик!… Ведь у меня могло быть четыре сына», – с горечью подумал он.

Мысли о мальчике Фрейды целиком овладели им. Он представил себе, как берет ребенка на руки, как тот тянется к нему, дрыгает нояжами, лепечет:

– Па-па…

Захотелось посмотреть на ребенка, хоть одним глазом увидеть его. Надо зайти к Фрейде, повод придумать. Он решил сказать, что пришел к отцу, принес ему гостинец к субботе.

Насыпал в мешочек немного белой муки для халы, взял несколько сдобных коржиков и еще кое-что из съестного, завернул все в сверток и стал собираться.

Увидев, что муж куда-то отправился со свертком под мышкой, Нехама, нагнав его у ворот, спросила:

– Куда это ты?

– Иду к отцу, – буркнул он.

Некоторое время Нехама пытливо следила за ним взглядом. Увидев, что он повернул к отцу во двор, она вернулась домой.

Танхум осторожно подошел к окошку отцовской хаты, постоял, прислушиваясь, есть ли кто дома.

«Тихо, видать, никого нет», – подумал он и несмело вошел внутрь. Несколько мгновений постоял в сенях, испуганно озираясь по сторонам, наконец набрался смелости и шагнул в комнату.

В углу стояла колыбель. В ней лежал младенец, улыбавшийся беззубым ротиком. Он все время дрыгал поясками, махал перед собой пухленькими ручками, будто хотел схватить что-то. Танхум подошел к колыбели, впился глазами в младенца.

«Мой или не мой?»

Неловко взял ребенка на руки, прижал к груди, легонько погладил по головке:

– Маленький ты мой!

Увидев чужое лицо, младенец скривил ротик, заплакал.

Танхум нащупал у себя в кармане веревочку и несколько гвоздей. Привязав гвозди головками к веревочке, он зазвенел ими.

– Ну-ну, смотри, какая цапка! Слышишь, как звенит…

Ребенок еще громче заплакал.

В это время в комнату вошла Фрейда.

– Что случилось с моим маленьким? Почему он так надрывается?

При виде Танхума она так оторопела, что не могла двинуться с места. Хотела что-то сказать, но от испуга не могла слова вымолвить. С минуту стояла окаменев, потом, придя в себя, вырвала у него младенца, прижала к груди.

Успокоив малыша, она яростно накинулась на Танхума:

– Зачем пришел? Чего тебе здесь надо?

– Я зашел… Я, понимаешь… – замямлил он.

– . Вон отсюда, мерзавец! Вон, говорю!… Мало того, что испоганил мою душу, так еще лезешь ко мне в дом? – не унималась Фрейда.

– Успокойся! Умоляю, выслушай меня, – дрожащим голосом упрашивал Танхум. – Я хочу… Разреши хоть взглянуть на…

– Уходи, и поскорей! Не могу смотреть на твою противную рожу!

Ребенок снова заплакал.

Танхум, словно побитый, ныл:

– Сделай милость, дай мне посмотреть… малютку…

– С ума спятил, что ли? Чего кривишься, как попугай? Не подходи к ребенку.

– Я же хочу… – залепетал Танхум, но Фрейда резко перебила его:

– И слушать тебя не хочу. Уходи, черт поганый! Чего пристал? Убирайся по-хорошему, а то…

В эту минуту в хату вошли Рахмиэл с отцом, а вслед за ними Давид.

Танхум кивком головы поздоровался с ними и попытался заговорить то с одним, то с другим, а когда с заискивающим видом обратился к Давиду, тот таким полным презрения взглядом посмотрел на него, что Танхум не знал, куда деваться. Оправившись немного, как ни в чем не бывало он подошел к отцу:

– Я пришел проведать тебя, отец, узнать, как ты живешь, что тебе нужно…

– Не все ли тебе равно, как я живу, – нехотя буркнул старик.

Пожав плечами, с недоумевающим видом Танхум повернулся к Давиду, как бы ища у него сочувствия, подобострастно заговорил:

– Ну, вот пришел к родному отцу… Хочу ему помочь, а он от меня отворачивается… Негоже нам быть врагами. И еще в такое время, когда дожили до такого почета – наш близкий родственник стал таким важным человеком… Как тебя теперь величать, Додя? Кем ты теперь?…

– Кем бы я ни был, – сухо отрезал Давид, – но я тебе не близкий родственник, не сват и не брат.

– А кто же ты мне? Чужой, что ли? Свояки мы с тобой… И я горжусь, что у меня такой свояк… Мне очень лестно, что ты стал большим человеком… Разве это не приятно? Помнишь, как мы, бывало, играли в лошадки? Разве не случалось нам в детстве повздорить. Бывало, поссоримся и через несколько минут опять играем вместе. Случалось мне и с Рахмиэлом ссориться из-за какой-то чепухи… Однажды мы повздорили из-за борща. Мне показалось, что он больше съел, чем я. Ну, отец нас пробрал как следует, тем дело и кончилось… Брат всегда остается братом.