Илья Гордон - ТРИ БРАТА

– А знаешь ли, Давид, что в синагоге женщинам запрещено сидеть с мужчинами? – подшучивал Гдалья Рейчук.

– Молиться они могут отдельно, а ревком выбирать должны вместе, – ответил Давид. – По законам революции женщины равноправны с мужчинами.

Давид хорошо обдумал свое выступление. Он сказал коротко:

– Товарищи, не молитвы к всевышнему в этих древних замшелых стенах, которые много веков оглашались плачем, стенаниями и криком, дали людям избавление от гнета, нищеты и бесправия, а революция! Она освободила их, открыла им дорогу к новой, светлой жизни. И вот для устройства, для организации этой новой жизни надо сегодня избрать людей. Назовите имена.

Присутствующие начали выкрикивать:

– Давид Кабо… Гдалья Рейчук… Рахмиэл Донда… Избранный ревком сразу нее приступил к работе. Садаевцы, собираясь группами, долго обсуждали это собрание, говорили о войне, о Ленине.

– Это он, Ленин, приказал кончить войну. Это он велел забрать землю у помещиков и раздать хлеборобам.

– Светлая голова, дай бог ему здоровья! – восклицали женщины.

Мужчины соглашались с ними:

– Видать, умный человек, мудрая голова! Пошли ему бог здоровья – он всюду наведет порядок.

Члены ревкома были заняты переделом земли, посевным материалом для бедноты, тягловой силой для пахоты.

Бер Донда не выходил из ревкома. Забравшись в уголок, он наблюдал, слушал, о чем говорят, советуются эти люди, перекраивающие степь, наделяющие бедноту землей. Все, что он видел здесь, казалось ему необычайно важным, торжественным. Порой он даже вмешивался в разговоры ревкомовцев, пытался давать советы, вносил предложения или подсказывал, сколько душ в той или другой семье. Он почувствовал себя бодрее, здоровее. На его желтом, изможденном лице заиграла улыбка, в потухших глазах загорелся живой огонек.

Заве-Лейб время от времени забегал в ревком, подсаживался к отцу и расспрашивал, сколько кому земли досталось.

– Ничего, богатеев черт не возьмет, им можно нарезать землю подальше, – говорил он отцу. – А нашему брату надо давать надел поближе и получше.

– Не беспокойся, Заве-Лейб, тут все делают как надо, – успокаивал его отец.

С того дня, как ревком начал действовать, Танхум жил затворником, нигде не появлялся. По вечерам к нему забегал Юдель и бывший шульц Шепе, рассказывали новости. Он выслушивал их молча, сочувственно кивал головой.

Когда Танхум опять стал появляться на людях, он шел опустив голову. Лицо его было обвязано толстым шерстяным платком, из-под которого торчали лишь кончик носа да клинообразная бородка: он отпустил ее, как только начал метить в богатые хозяева. Правой рукой он все время держался за щеку, словно его мучила зубная боль. Всем своим подчеркнуто жалким видом он пытался вызвать сострадание у людей.

Танхум подходил то к одной кучке людей, которые беседовали на улице, то к другой, прислушивался к их разговорам. Мимоходом отзывал кого-нибудь в сторону и закидывал словечко – мол, если нужно, он на своих лошадях вспашет ему десятину-другую.

– Они хотят быть добрыми за мой счет, – подлаживался он к беднякам. – Моими семенами и моими лошадьми хотят помочь людям пахать и сеять. Но зачем ждать, пока ревком прикажет мне это сделать? Разве я когда-нибудь отказывал в помощи бедному человеку…

Он начал похаживать к ревкому, надеясь встретить отца и братьев.

«Зачем мне ради чужих мучить лошадей, когда у меня есть отец и братья? – думал он. – Хуже будет, если заставят меня помогать им…»

Танхум молча бродил под окнами ревкома, слушая, о чем там говорят, потом входил внутрь. Поговорив то с одним, то с другим, искал подходящего случая, чтобы подойти к отцу или к кому-нибудь из братьев. Но отец отворачивался от него, братья тоже. Тогда он набрался смелости, подошел к Давиду и, нагнувшись, вполголоса, словно собираясь посвятить его в какую-то тайну, заговорил:

– Я слыхал, будто вы собираетесь приказать нам, хозяевам, вспахать и засеять землю бедняков. Я хотел бы прежде всего помочь своему отцу и братьям. Ты ведь знаешь, я никогда не ждал, чтобы мне приказали, по велению души сам помогал людям, чем только мог. Пусть люди скажут – я всегда помогал… Но что ни говори… отец остается отцом, а братья тоже своя кровь, не чужая. Сам посуди, могу ли я думать о других, если свои так нуждаются. Потому и хотел бы…,

– Не беспокойся, мы без тебя позаботимся о них, – перебил его Давид. – Когда надо будет, скажем, кому и сколько придется пахать и сеять.

– Я понимаю… Я только хотел помочь, – забормотал Танхум. – От души хотел помочь.

Давид помолчал немного и вдруг вскипел:

– Перехитрить нас вздумал?! Спрятаться за спиной отца хочешь? Дудки, брат! Почему ты не подумал об отце, когда отхватил у него землю? Отчего не вспомнил о Рахмиэле и Заве-Лейбе, когда они из сил выбивались, работая на тебя?

– Когда я хочу одолжение сделать, вы тоже не цените! – возмущенно крикнул Танхум. – Подумать только, я хочу вспахать и засеять несколько десятин, а вы, можно сказать, издеваетесь надо мной… Как бы я ни старался, что бы я ни делал, все это как собаке под хвост…

Танхум злобно хлопнул дверью и выбежал из ревкома, бормоча:

– Выходит, я уже совсем жить на свете не должен… хоть петлю на шею надевай… Не доживут мои враги до этого… Я им еще покажу… Не допущу, чтобы мне плевали в лицо за все мое добро…

Ранней весной Танхум поехал вместе с Нехамой в колонию Бахерс, к брату жепы Мейлаху. Супруги задумали переманить к себе Нехамину бабушку Брайну, низенькую, седую, скрюченную от старости женщину с маленьким, величиной с кулачок, морщинистым лицом и длинной, в сплошных складках, шеей, похожей на ветхое голенище.

Но старуху уговорить не удалось: она плакала, просила оставить ее в покое. Ей хотелось спокойно дожить свой век на привычном месте, умереть на своей кровати. Сколько Танхум и Нехама ни кричали – один справа, другая слева – в старческие глуховатые уши, что ей будет у них хорошо, – старуха не сдавалась. Она упрямо качала головой и твердила: «Нет, нет!»

Тогда Танхум не долго думая взял ее, как ребенка, в охапку, благо старуха была легка, как перышко, и посадил на подводу. Нехама заботливо укутала свою бабушку, чтобы она, не дай бог, не простудилась в дороге, и дело было сделано: кони тронулись и быстро помчались в Садаево, насильно увозя ошалевшую от неожиданности женщину.

Прибыв на место, Танхум снял старуху с подводы и, как куль овса, отнес ее в дом. Самодовольно, словно после удачной покупки, подмигнул на ходу жене:

Ну вот тебе и добрых две десятины земли.

Строго-настрого приказал Нехаме хорошо кормить бабушку и присматривать за ней, чтобы старушка, чего доброго, не отдала богу душу раньше, чем начнется передел земли.