Шарль-Альбер Коста-Де-Борегар - Роман роялиста времен революции :

Его умъ при организаціи Salon franèais, а также его преданность указывали на него, какъ на подходящаго человѣка.

Вирье могъ его ввести къ принцамъ черезъ своего дядю, бывшаго воспитателя герцога Ангьенскаго, виконта Вирье-Бовуаръ, который командовалъ въ Кобленцѣ полкомъ конныхъ гренадеровъ.

Анри сознается въ своихъ запискахъ, что на первыхъ порахъ онъ не былъ особенно польщенъ миссіею, которая на него возлагалась. Сдѣлаться, такъ сказать, поручителемъ неизвѣстнаго человѣка, неизвѣстно откуда явившагося и неизвѣстно къ чему стремящагося, было мало привлекательно.

Чѣмъ болѣе онъ обдумывалъ задачу, тѣмъ болѣе она казалась ему рискованною. Надменный тонъ этого человѣка, котораго ему приходилось вводить, особенно не нравился ему.

Монтальбано, дѣйствительно, безпрестанно повторялъ тѣ три вопроса, которые онъ собирался предложить принцамъ.

Онъ хотѣлъ узнать изъ ихъ собственныхъ устъ — "способны ли они хранить тайну… будутъ ли они согласны указать на уполномоченнаго для заключенія договора… и дѣйствуютъ ли они въ интересахъ короля или въ своихъ личныхъ…".

Печально то время, когда пришлый человѣкъ могъ сомнѣваться въ честности французскихъ принцевъ и когда подозрѣнія эти были не безосновательны!

Анри было извѣстно, что въ Австріи [61] 5 сентября 1791 г. императоръ Леопольдъ писалъ: "Эти принцы, со своими проектами, думаютъ только о себѣ, а не о королѣ… не о благополучіи самого дѣла. Они только интригуютъ. Съ этимъ народомъ ничего не подѣлаешь". какъ и во Франціи [62] Этою мыслью прониклась даже королева: "…Въ его сердцѣ,- писала она по поводу Monsieur, — больше личной любви, чѣмъ привязанности къ брату, а тѣмъ болѣе ко мнѣ. Всю жизнь его печалью было, что не онъ господинъ… Эта страсть всюду соваться еще только усилилась со времени нашего несчастья". Когда баронъ Гогела принесъ Маріи Антуанеттѣ отказъ принцевъ исполнить приказаніе короля: "Они губятъ насъ… губятъ… — воскликнула она сквозь слезы.- Monsieur предаетъ насъ… насъ убиваетъ… Каинъ… Каинъ… Намъ не остается ничего болѣе, какъ умереть…" (Письмо m-me де-Ламбаль іюля 1791 г. Collection Feuillet de Conches, т. II, стр. 148. — Гогела, Мемуары). , подозрѣвали братьевъ короля въ личныхъ видахъ.

Но если ихъ отказъ вернуться въ Парижъ, несмотря на формальное приказаніе короля, повидимому и подтверждалъ это мнѣніе, все-таки Вирье не могъ допустить, чтобы иностранецъ осмѣлился обратиться къ нимъ съ своими вопросами.

"Быть не можетъ, — пишетъ Анри, — чтобы наши принцы отнеслись въ Монтальбано какъ къ равному себѣ, или стали бы себя компрометировать заявленіемъ своихъ принциповъ, или изложеніемъ своихъ политическихъ взглядовъ… "Но мнѣ кажется совершенно невѣроятнымъ, чтобы какая-то невѣдомая личность позволила себѣ подобную нескромность въ качествѣ уполномоченнаго какого-то таинственнаго лица…"

Монтальбано клялся, что онъ назоветъ это лицо, какъ только состоится его свиданіе съ принцами. Но не было ли въ этомъ какой ловушки? Монтальбано не являлся ли агентомъ какой-нибудь коварной измѣны?

Жилліе и Вирье безпрестанно возвращались къ этому ужасному событію и отпладывали отъѣздъ со дня на день. Но напрасно они повѣряли свои опасенія принцессѣ Елизаветѣ; принцесса была непреклонна въ своемъ желаніи, и велѣла немедленно собираться въ путь.

Для Вирье не оставалось ничего болѣе, какъ повиноваться.

Два года раньше, энтузіазмъ Анри помогъ бы ему… Но теперь опытъ научилъ его относиться къ себѣ съ такимъ же недовѣріемъ, какъ и къ другимъ. Надо было, по крайней мѣрѣ, провѣрить, тѣмъ болѣе, что это являлось возможнымъ, всѣ завѣренія, которыя прорывались у Монтальбано. Если они не подтвердятся — можно и не идти дальше.

Такъ какъ авантюристъ особенно налегалъ на то, что у него много приверженцевъ среди интеллигенціи австрійскихъ войскъ, расположенныхъ въ Бельгіи, то Вирье рѣшилъ вмѣстѣ съ Жилліе, что для того, чтобы убѣдиться въ этомъ, можно проѣхать черезъ Монсъ, Намуръ и Люттихъ. Разъ уже былъ намѣченъ маршрутъ, ничто не могло задерживать болѣе отъѣзда.

17 декабря 1791 г. Анри выѣхалъ вмѣстѣ съ Монтальбано изъ Парижа, подъ именемъ графа де-Монкларъ.

Одновременно, кратчайшимъ путемъ, выѣхалъ и курьеръ, отправленный принцессой Елизаветой, чтобы предупредить графа д'Артуа и Monsieur o прибытіи къ нимъ одного развѣдчика съ важнымъ сообщеніемъ.

Анри смотрѣлъ на результатъ этой послѣдней жертвы безъ всякихъ иллюзій. Онъ шелъ къ цѣли, какъ солдатъ, безъ оглядки. Еслибы онъ оглянулся, хватило ли бы у него силъ бросить всѣхъ своихъ близкихъ, которымъ онъ даже не сказалъ о своемъ отъѣздѣ?

Быть можетъ, его сердце не выдержало бы при видѣ смертельнаго страха тѣхъ, которые одновременно съ нимъ покидали очагъ счастливыхъ дней…

Помимо сомнѣній въ успѣхѣ своего путешествія, ничто не могло быть для Анри болѣе непріятнымъ, какъ поѣздка въ Кобленцъ. Тамъ ему предстояло столкнуться съ эмиграціею, которой онъ былъ всегда такимъ непримиримымъ врагомъ.

Письма, время отъ времени получавшіяся имъ отъ Вирье-Бовуара, были не такого свойства, чтобъ измѣнить его чувства. Никто лучше виконта не могъ бы сообщить Анри о безплодности испробованныхъ тамъ усилій.

Тамъ мечтали о возстановленіи Версаля со всѣмъ его великолѣпіемъ, съ его этикетомъ. Эмигранты всѣми силами старались тамъ загальванизировать свое прошлое.

Подобно старому герцогу де-Сенъ-Симонъ, который, съ отчаянія отъ своего безсилія, женившись слишкомъ поздно, придумалъ себѣ въ утѣшеніе влѣзать къ герцогинѣ по шелковой лѣстницѣ, которая нѣкогда вводила его къ счастью, и пажи, мушкетеры, легкая конница, эмигранты всякаго сорта, пролѣзали черезъ окна замка Шумберлустъ, чтобъ воскрешать свои прежнія почести и положенія.

Весь этотъ уморительный персоналъ, "который, по выраженію Риволя, въ зависимости отъ того, смотрѣли ли на него изъ Кобленца или изъ Парижа, заставлялъ смѣяться или плакать", оживаетъ въ письмѣ, полученнымъ Анри какъ разъ въ минуту отъѣэда:

"…Такъ какъ ты увѣдомляешь меня о своемъ пріѣздѣ,- писалъ ему виконтъ де-Вирье, — повторяю тебѣ, дитя мое, что у тебя есть враги въ Кобленцѣ и враги многочисленные.

"У общественнаго дѣла они тоже есть и весьма опасные. Чрезмѣрное честолюбіе одного изъ вожаковъ (Калоннъ), честолюбіе, превышающее его средства, старая интрига пересаженныхъ сюда царедворцевъ, плюсъ интрига новыхъ авантюристовъ, которые явились въ надеждѣ поживиться и нажиться, тоже легкомысліе, та-же болтливость, та-же наглость, которая насъ повсюду всегда выдавала, вотъ что я здѣсь вижу… Прибавь къ этому хвастовство, самое отвратительное самомнѣніе, дурацкую злобу, безграничную жажду мести, а кромѣ того духъ мятежа, отсутствіе субординаціи — вотъ тебѣ довольно вѣрная картина нашего настроенія…".