Владимир Дружинин - Именем Ея Величества

Армянин, нанятый для князя в Персии, он — сокровище дома, дорог не менее, чем повар-саксонец, садовник из Стокгольма, иудей-дирижёр оркестра, регент знаменитого в столице хора, собранного в разных градах российских.

Светлейший лёг на скамью животом вниз, банщик вскочил на него и почал хлобыстать мыльным, хлюпающим мешком наотмашь, бормоча непонятное — может, заклятье от хворей. Пена растеклась по телу, нежит и чуть щекочет, голиаф подпрыгивает на корточках, а чудится, весу в нём, ровно в цыплёнке. Пальцы ног его, мягко пружинящие, находят нужные мышцы на теле.

Вертит банщик князя, тормошит, шлёпает как ребёнка, мытье чередуется с растираньем, каждый мускул ухожен, взлелеян, живительное тепло проникает внутрь, мыльная вода стекает, унося пот, усталость, и Божий свет милее тебе. Ну, послужил Аветик!

У кого такой мастер? Вельможи зарятся, норовили переманить. Дурак он, что ли? Кто платит столько, у кого он так поест, так одет будет? Разве захочет к другому господину? Нет, от Меншикова охотой не уходят.

Прохладная вода в ушате, горячие простыни — пролетел час блаженства, сброшен десяток лет. В предбаннике зеркало. Помолодел и впрямь. Волосы распушились, будто отросли. Поубавилось морщин на высоком, узком лбу, шершавой бурости на скулах, и вроде огладились они, не так выступают. Губы — тонкие, бескровные — порозовели, и складки, от них побежавшие, не столь глубоки.

Подмигнул зеркалу.

— Эй!

Бывало, сто раз на дню понукал царь — эй, расшибись, эй, позаботься, эй, поспешай! И сейчас… Видит же неразлучный — бабье царство настало. Короновал жену, а чтобы сама правила, собственным малым умом…

— Того в мыслях не имел. Правда?

Аветик смеётся, не понимает по-русски ни аз ни буки. Червонец ему. Доволен голиаф, выстрочил армянское спасибо. Подал кружку кваса.

В баню ходить — сто лет прожить, говаривал фатер. Увы, не исполнилось!

Поздний ужин, по совету врачей необременительный — крылышко курицы, клюквенный кисель и апельсин — предивный фрукт из собственной оранжереи.

Теперь на боковую.

Счастливым сном уснул Александр Данилович в доме своём, одетом в траур.

«Светлейший князь встал в девятом часу», — напишет секретарь в сафьяновом дневнике, заполняемом для истории.

Дрожат огоньки свечей, вспугнули птиц на изразцах — клекочут неслышно. Тысячи плиток голландских по стенам, по потолку, многие тысячи птиц — острые клювы, острые когти. Вьются, будто над полем боя, над павшим.

Заклевали пернатые, выгнали из пуховой перины. Сотворил молитву.

День пробивался в тумане медленно, отмывал красное дерево, тиснёную кожу обивок, серебро канделябров, высекал улыбку на парсуне царя. Оживали всадники на французском гобелене, жёлтые на жёлтых конях. Воссиял на столике ревельский монстранц — резная колокольня с фигурами в нишах — сторожами мощей, некогда тут хранившихся. Из пуда серебра сработал сей шедевр мастер — католик, живший триста лет назад. Лютерцам вещь излишняя, магистрат с великим почтением преподнёс князю Меншикову, стратегу Александру, уподобив его Македонскому.

— Выпросил гнусно, — сказал царь.

Стукнул слегка по зубам. За изразцы досталось дубиной. Заказаны были на казённые деньги, а оказались у камрата, на одиннадцать комнат хватило. Раскошелься, майн фринт, изволь завод построить, русские делать плитки!

Построил.

Не придёшь больше, фатер. Печален дом без тебя и в печали пребудет. Ласков ты или грозен, всё равно праздник с собой вносил.

По примеру Петра князь приступает к делам на тощий желудок. На службу не ездить — посетители ждут за дверью, в предспальне, к ним можно выйти в чём есть, только застегнуть все крючки лилового прусского халата — шлафрока, да шарфом прикрыть сорочку. Стоячие часы — английское изделье — щёлкают, словно бичом. Фатеру нравились — велят поспешать.

И вдруг обида поднялась — то ли на фатера, рано покинувшего, то ли на Отца Небесного — забот-то теперь…

— Плачем и рыдаем, господа, — произнёс князь, хотя не исторг и слезинки.

«Прибыли господа офицеры и знатная шляхта, с которыми его светлость довольно о разных делах говаривал и отправлял довольно дел».

Каких именно, «Повседневная записка» обычно умалчивает, лишь намекнёт, назвав чины, имена расположившихся за круглым столом. Другие бумаги — они лягут в окованный медью сундук секретаря, сидящего поодаль, — сообщат потомку, о чём могли доложить губернатору комендант и Дивьер.

Скорбь в столице великая, к телу монарха ринулись толпы, люди в церквах, на молебнах плачут в голос, запас свечей на исходе: столько их ставят за упокой души. Патрули, пущенные по улицам, порядок блюдут. Один поп-расстрига, держа перед собой рубль, шатался по рынку и взывал к царскому лику, будто к иконе, выпрашивал облегченья для простого народа.

— Царицу не лаял? — спросил князь.

— Нет.

— Тогда ничего…

Но копошатся иного толка юроды — из староверов да из тех, что бороды сберегли, обманно либо оплаченные налогом [25] В 1715 г. установлен был побородный налог на православных бородачей и раскольников в 50 рублей. . Поносят царя — он-де антихрист, змий седьмиглавый, всех переписал, обложил податью — семь гривен с души, да мало, четыре копейки в придачу. Заставил ходить в немецком платье, курить табак. А монастырей сколь позакрывал, колоколов сколь снял, перелил на пушки…

— А про царицу что?

— Один и на дыбе кричал — немка она, баба она, пущай бабы ей и присягают. Упрямый чёрт.

— А именитые?

— Они тоже воли желают. Своей воли…

Дивьер запнулся, покривил губы, голос понизил. Донесли ему — старуха Нарышкина держит в секретном ларце бороду. Деда ихнего, вероятно… Показывала Голицыну.

— Вот и бояре, — вздохнул князь. — Помню, государь трудился в токарне. Кость эту, говорит, обтачиваю, а дураков обточить свыше сил моих. Нам, да и внукам нашим точить да тесать.

Иностранцы — те опасались революции, отката к старым порядкам. Правда, уже образумились. А то ведь подводы заказывали, снедь на путешествие, подорожные грамоты…

— Переполох крысиный, — вспылил князь. — Коли до сей поры устоял наш корабль, так и впредь не утопнет. Кормим вот дармоедов…

Хотел помянуть Карла Фридриха [26] Герцог Карл Фридрих Голштейн-Готторпский, жених цесаревны Анны. , обожаемого будущего зятя царицы. Осёкся. Тот же Дивьер, ябеда, схватит оказию, шепнёт ей. Успокоительно то, что её величество покамест недоступна. Адъютанты доносят — время она провождает с подругами, с дочерьми. Они, приоткрыв дверь, ибо императрица в неглиже, отсылают вельмож с любой нуждой к светлейшему.

Подольше бы этак…

«Его светлость, — свидетельствует дневник, — в двенадцатом часу сел кушать».