Владимир Дружинин - Именем Ея Величества

Визитёры отъехали, никто не оставлен обедать, светлейший сослался на скорбь — сердце разрывается — и на недомоганье. К тому же некогда компанию водить, пора к царице. Верно, встала страдалица.

Ел один, в той же предспальне. День боролся с тьмой — чёрная ткань заслонила плитки. Тут не птицы — голландские домики, мостики, девки в чепцах, рыбаки. Теперь кажется небылью, сном Голландия, где с топором в руках, на стапель, вслед за царём… Ватагой добровольцев, весело, дружно шли.

Дружно, не то что ныне.

Задумчиво ковыряет Александр Данилович пирог с капустой, разварную говядину — разносолы неуместны в пору всеобщего несчастья. И низшим пример благонравия. От вина воздержался. С фатером пили чересчур — на всепьянейшем соборе [27] В «сумасброднейший, всешутейший и всепьянейший собор», созданный Петром I в молодые годы, удостаивались быть принятыми пьяницы, обжоры, шуты. , на крестинах и свадьбах, в походе и дома, при спуске корабля, в честь ангела, в честь рожденья, в годовщину удачной битвы…

«В первом часу его светлость поехал к ея величеству в зимний дом».

На Неву смотрел хмуро. Широка река… Снова осознал отъединённость свою на Васильевском острове. Что готовит будущее? Ведь, пожалуй, левый берег царицын притянет всю придворную суету, консилии [28] Заседания (от лат. consilium). государственные и плезиры [29] Развлечения (от фр plaisir). , происки тайные и явные.

Екатерина рада была бы исчезнуть с людских глаз, отдохнуть от пережитого.

Разве она жаждала власти?

Быть женой любимого мужа, опорой ему и утехой — да! Воспитать детей… Дальше не простирались её мечты. Не думала, что останется вдовой царя, что она — крестьянская дочь — поднимется так высоко. Был выбор — оковы, Сибирь или трон самодержицы. Вершина для смертного.

— Эльза! Значит, хотел Бог… Он управляет людьми. Не всеми, конечно… Тех, которые в нищете, в грязи, он вряд ли замечает — их миллионы. Даже твой отец сомневался… Но правители, военачальники — неужели они безраличны Богу?

Подруга соглашается. Измученная бессонницей так же, как царица, она твердит машинально:

— Он прибежище… Он наша сила…

— Странно, Эльза, Петер казался бессмертным. Сколько пуль пролетело. Под Полтавой пробило шляпу. Я молилась за него, ты помнишь, я ещё не говорила по-русски, а уже научилась молиться.

Статс-дама разбужена среди ночи — снова нескончаемо вызывают минувшее, вопрошают грядущее. Оно непроницаемо. Аудиенции редки. Екатерина почти не выходит из спальни — дворец внушает боязнь: многолюдство, топот, угрожающий гул голосов…

— Дочери забыли меня. Анна сердится. Я знаю, герцог ей не по душе, но что я могу? Нужно, Эльза, нужно… Петер настаивал… А что плохого в этом мальчике? Эльза!

Елизавета забегает чаще. Сперва поцелуи, потом ссора. Петер видел её королевой Франции, а как ведёт себя? Как одета? Лиф распущен, грудь наружу. Правда ли, что завела амуры с денщиком? Призналась, распутница…

— Позор, Эльза! Уважала бы хоть память родителя… Услышат в Париже…

Денщики царя бездельничают. Гоняются по коридорам за юбками — Эльза видела, рассказывает. Надо избавиться от дармоедов, набрать свой штат, приличный женщине. А шуты, эти кривляющиеся уроды вовсе невыносимы. Петер уставал от них. Подлинное варварство! Что за приятность находят в них русские? Европейские дворы предпочитают иные развлечения.

Будет больше музыки. В доме Глюка она звучала каждый день. Пастор сочинял гимны, записывал латышские дойны, Марта переводила ему слова. Ноты Глюка здесь, в спальне, на фисгармонии. Эльза не вытерпела.

Подпевали обе. Стена тонкая, кого-то возмутило. Потом Александр попенял — смущаете православных. Траур ведь… Божественное, но не наше.

— За мной следят, Эльза. Кому можно верить?

— А фюрст Александр? Ему можно.

— Он хитрый. Всё же мы нужны друг другу. Политика, Эльза. Пока нужны…

Для прочих вельмож аудиенции редки. Пардон, её величество нездорова, занята в безутешном горе… Голицын — лицемерный враг, Ягужинский предан как будто, но без меры привержен Бахусу, болтлив, язык без костей.

Советы Александра полезны. Когда во дворец хлынула толпа к гробу царя, Екатерина намеревалась показаться народу в трауре и в слезах. Князь воспротивился — опасно, всякие твари есть, оскорбить могут особу монаршую, а то похуже что учинить. Дивьер подтвердил — рискованно, полиция то и дело вяжет и тащит в застенок негодяев, изрыгающих хулу на императрицу.

Надо похвалить зятя:

— Что горку приспособил, спасибо! Молодец, башка варит!

Дал скорбящим ход прямо с набережной в окно печальной залы, по катальной горке. Нельзя же пускать по парадной лестнице.

Помост еженощно чинят, санная потеха так не расшатает его, как марш множества ног. Стук топоров, молотков доносится в спальню, рвёт тонкую вуаль дремоты, и нападают кошмары — Екатерина сама в гробу, крышку заколачивают. Царица кричит, очнувшись, подбегает верная Лизхен, обнимает, баюкает…

Уже не уснуть…

Утром опять нашествие… Лишь неясный гул оттуда. Царица прислушивается — вдруг среди черни объявится вожак, оборванный дикий пророк. Русские почитают таких. Свирепый бунт, толпа по кирпичику разнесёт дворец.

— Что я им сделала? Они должны понять. Творец взял царя к себе и дал им меня.

Императрица… Всея Великия и Малыя и Белыя Руси… Надо привыкнуть… Суждено править этим народом. Она унимала дрожь в руке, выводя первые подписи. Указ о выдаче жалованья гвардии — задним числом, Александр выдал заранее. Производство Бутурлина в генералы. Теперь предмет, вызывающий несогласия, — подушная подать [30] Пётр I заменил в 1722 г. подворную подать подушной, но она стала ещё более обременительной для крестьян и посадских. .

Из века заведено — новое царствование дарует льготы, дабы сердца подданных воспылали признательностью. Война с Швецией, длившаяся двадцать один год, разорила деревню, а затем настигли неурожаи.

Генерал-прокурору Ягужинскому из Орла доносили:

«Крестьяне пришли в совершенную скудость, дня по два и по три не едят, ходят по миру и питаются травою и ореховыми шишками, мешая с мякинами».

Рапорт из Углича гласил:

«Не токмо у средних, но у лутчих многих крестьян на семяна ярового хлеба ничего нети, осеменить тяглых своих жеребьев нечем, а у которых как скотинишко, так и хлеб был, и то всё распродали, а деньги роздали во всякие подати, и ныне не токмо засеять землю, но и питаютца многие травою и от того много крестьян помирают гладом».

Павел Иваныч читал с содроганьем. Жеребья и земли, зарастающие лебедой, брошенные, прохудившиеся избы, несчастные люди, кинувшиеся в бега… Кто посильнее, тот пробивается на Дон, где непаханые степи, где нет помещиков. Отчаяние толкает к буйству. Пишут из провинций — воровские люди, собравшись шайками, грабят проезжих, жгут дворянские усадьбы.