Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 1

— Когда мы вооружимся, мы сможем убедить мужчин в том, что у нас такие же тела и сердца, как у них, и даже если мы деликатны и мягки, это не имеет значения. Есть мужчины, что деликатны и мягки, но при этом смелы и сильны, а есть те, кто стараются казаться грубыми и мужественными, а на самом деле — трусы. Женщины просто этого пока не поняли, а, когда поймут — смогут сражаться с мужчинами, до смерти, и, чтобы доказать это, я начну первой — а другие последуют за мной.

Марта молчала, опустив зеленые глаза, но вдруг вскинула голову:

— Это верно. Твое?

— Давно еще написала, — Вероника усмехнулась. «Когда думала, что слова могут хоть что-то изменить»

— Не могут, думаешь? — Марта все смотрела на нее. «Я не хочу сражаться, Вероника, никогда не хотела. Но мне пришлось. С тех пор, как я потеряла мужа, я только и делаю, что выживаю. А я хочу жить».

— Милая, — женщина встала и обняла ее за плечи, прижавшись щекой к бронзовым, пахнущим жасмином волосам.

— А еще, — подруга почувствовала, как Марта улыбается, — ты права, есть мужчины, одновременно мягкие и сильные. Мой муж таким был, но где найти их? — женщина вздохнула.

— Я нашла, — вдруг сказала Вероника.

— Ты никогда не говорила, — удивилась подруга.

— Он далеко, — куртизанка вздохнула и, сев за стол, отпила кофе. «Приезжает, когда может, но это случается редко. Я по нему очень скучаю, Марта, даже вот, — женщина улыбнулась, — стихи ему сочиняю иногда:

— Как прекрасно, — сказала Марта. — Так выходи за него замуж. Или он женат?

— Нет, вдовец, — вздохнула подруга.

— Я бы за ним босиком на край света пошла, милая, но я ведь, — она чуть улыбнулась, — хоть и знаю пять языков, и сочиняю стихи, и обедаю с кардиналами, — я все равно шлюха. А на шлюхах не женятся, тем более такие мужчины, как он. Если бы я могла, хотя бы ребенка от него родить… — она не закончила и Марта увидела в уголке ее глаза слезу.

— Попроси у него, — твердо сказала Марта. — Тебе уже тридцать в следующем году, зачем откладывать еще? Приедет — и попроси.

— Думаешь? — Вероника вдруг оживилась. — Дай-ка лютню, я тебе спою кое-что. Это его любимая баллада. Он же англичанин у меня, — куртизанка улыбнулась.

Марта слушала, положив голову на руки, и вспомнила, — до боли в теле, — его синие, ласковые глаза, и то, что он ей шептал той ночью, в холодном весеннем лесу, когда сверху на них смотрели далекие звезды.

— Love imposes impossible tasks, — прошептала Марта. — Правда, Вероника, это правда — ради любви делают невозможное.

— Но никогда более того, на что способно твое сердце, — женщина отложила лютню. — Ты плачешь, Марта?

— Зачем мне плакать? Мое сердце более ни на что не способно, — сухо ответила та.

— Синьор Филип Сидни к вам, синьора Марта, — поклонилась служанка.

Они медленно шли по кампо Сан-Поло.

— Вот здесь был заколот Лоренцино Медичи, — показал сэр Филип на дверной проем. «Он выходил от своей любовницы, и наемный убийца пригвоздил его шпагой к двери».

— За что? — спросила Марта, глядя на ту самую дверь — обыкновенную, деревянную, с чуть облупившейся краской.

— Лоренцино убил тогдашнего тосканского герцога, Алессандро Медичи, и бежал — сначала в Турцию, потом во Францию, а потом уже сюда, — ответил юноша.

— Далеко же он бегал, как я посмотрю, — Марта подняла голову и вдохнула свежий, вечерний воздух.

— Да, — Филип тоже остановился, — герцог Козимо Медичи, — отец нынешнего, — поклялся, что кровь Алессандро не останется неотмщенной. Это было давно, — Филип чуть поморщил лоб, — почти тридцать лет назад.

— Мы тогда с вами еще и не родились, сэр Филип, — рассмеялась женщина. Они говорили по-английски.

— У вас очень красивый акцент, миссис Марта, — вдруг сказал юноша. — Не итальянский, нет.

— Ну, я же все-таки полька, сэр Филип, — она взяла протянутый им мешочек с зерном и стала кормить голубей. Птицы клекотали на серых булыжниках.

— Есть такая картина, — Марфа обернулась и увидела, как блестят серые глаза молодого человека, — в Генте, во Фландрии, в соборе святого Бавона. Там в алтаре есть Мадонна, похожая на вас, миссис Марта.

Белый голубь сел на плечо женщины, распахнув крылья. Она улыбнулась:

— Вы же не католик, сэр Филип. Что вам Мадонны?

— Миссис Марта, — она обернулась, — так изменился его голос, — ради вас я готов стать хоть католиком, хоть кем — мне все равно! Только бы вы меня не прогоняли.

— Я вас не прогоняю, — она посмотрела на его красивое, еще совсем молодое лицо. — Вы просто не видели еще жизни, а я… — юноша заметил маленькую, и от того — еще более горькую складочку в уголке ее прелестно вырезанных губ.

— Я вас старше на четыре года, я вдова с двумя детьми — не думаю, что ваша семья, которая занимает такое высокое положение в Англии, будет рада, если вы меня привезете туда, как свою любовницу.

— Я и подумать не мог бы, миссис Марта, оскорбить вас таким предложением, — горячо ответил юноша. — Я не коснусь вас до тех пор, пока вы не станете моей женой, так, как это велит нам закон Господа.

Женщина вздохнула. Будто услышав ее, голуби — серые, белые, пестрые, — поднялись с камней площади. Перекликаясь, птицы устремились в низкое, прозрачное, зимнее небо.

— Пойдемте, — позвала своего спутника Марта. «Мне пора домой, к детям».

Уложив дочь и сына, она вышла на балкон, накинув шаль. Юноша все еще стоял внизу, спиной к ней, смотря на темную воду канала.

— Спокойной ночи, сэр Филип, — проговорила она мягко. «Все хорошо, завтра будет новый день».

— Да хранит вас Господь, миссис Марта, — женщина услышала слезы в его голосе, и вдруг, сама не зная почему, сказала: «Давайте завтра все вместе поедем на Мурано — на целый день. Поедим у рыбаков, подышим морем».

— Спасибо, — он посмотрел вверх, и Марта увидела, как он улыбается. «Я буду думать о вас до тех пор, пока не увижу снова».

Филип шел домой и бормотал про себя стихи.

Здесь, в Венеции, это случалось само собой — под сенью золотистого, постепенно тускнеющего заката, в окружении камня, воды и неба. Он вспомнил, как опустился голубь на плечо Марты, и серые перила балкона, нависшего над узким каналом. Она стояла там, будто та гентская мадонна, — наклонив изящную, бронзовую голову.

Дома он сразу потянулся за пером и чернилами. Как и всегда, если уж оно было внутри — оно сразу вырывалось наружу — такое, как надо, такое, каким сотворил его Господь.

Перечитав, он сделал всего несколько поправок, а потом, посмотрев в пламя свечи, подумал, что все равно — ни один поэт, или художник, даже мастер Гентского алтаря, не сможет хоть на мгновение стать подобным Всевышнему.