Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 1

— Федя..- прошептала жена, ища его взглядом.

— Да, Груня, — он наклонился над ее лицом и почувствовал запах смерти — кислый, отвратительный, пугающий.

— Федя, обещай мне. Как я умру, позаботься о Матвее. Не будь с ним слишком строгим, он мальчик еще.

— Груня… — начал он, но умирающая вдруг шевельнула рукой, и в самом коротком этом жесте Федор явственно увидел царственное величие Византии — Аграфена недаром была из рода Головиных, ведущих начало свое от императорской династии Царьграда.

— Федя, женись потом еще раз. Тебе нужна хорошая жена… не такая… — она болезненно сморщилась — …как я. Ох, и любила же я тебя, Федя, милый мой… как жалко…уходить… — она заплакала медленными, тихими слезами, и Федор стал целовать ее влажные, впалые щеки.

— Груня, — он хотел сказать что-то, но ему перехватило горло рыданием.

— Обещай мне — быстро шепнула она. — Обещай жениться, Федор!

— Обещаю, — сказал он, прижимая ее хрупкую голову к своей груди. — Помолись за меня у престола Богородицы, Груня, ибо Царица Небесная и сын Ее, Господь наш, мне свидетели — любил я тебя более жизни самой.

— Матушка! Милая! — раздался с порога горницы высокий юношеский голос, и четырнадцатилетний Матвей пополз на коленях к ложу умирающей. Аграфена положила руку на его кудрявые золотистые волосы, и Матвей стал исступленно целовать ее ладонь.

— Матюша, сын мой — выдохнула она. — Отца почитай, и не прекословь ему, и будет тебе мое материнское благословение с небес, и заступничество Пресвятой Богородицы защитит тебя.

Кончаюсь я, Федя, позови инокинь…

Монахини, кучкой столпившиеся у раскрытой двери, стали громко читать канон на исход души. Матвей рыдал, уронив голову на постель, а Аграфена, вдруг подняв на мужа на мгновение ожившие глаза, тихо прошептала: «Похорони меня с детьми нашими, там уже с ними встречусь, возлюбленный мой, муж мой. Спасибо тебе».

Федор почувствовал ее последний вздох — краткий, легкий, будто опять стала она той быстрой девочкой, и аккуратно уложил голову своей умершей жены на подушки.

Молча пройдя мимо Матвея и монахинь, он распахнул дверь на крыльцо. Дворовые люди стояли темной толпой в неверном свете февральского утра.

— Преставилась боярыня Аграфена — сухим голосом сказал Федор. — Плачьте по ней.

И пошел через двор, как был, в рубашке и без шапки, на жестоком морозе, и слуги расступались перед ним, ибо страшно было лицо Федора Вельяминова — твердое, закаменевшее, суровое.

Царь Иван Васильевич присутствовал на патриаршем богослужении в Успенском соборе. По случаю святой Пасхи в церковь были приглашены не только ближние бояре, но и приехавшие из своих подмосковных вотчин представители захудалых родов.

Весна выдалась холодной, за неделю до Пасхи еще шел снег. В народе шептались, что это в наказание за теплую зиму, когда при первом Казанском походе царя под лед Волги ушла осадная артиллерия и часть войска.

Проведя под стенами Казани неделю, и, так и не решившись на штурм, русское войско отступило, и царь вернулся в Москву в дурном настроении. Однако в марте по пьяной неосторожности погиб в своем дворце ненавистник Руси хан Сафа-Гирей, и Иван, втайне от преемника хана, стал собирать войско и готовить новый поход.

Федор Вельяминов, чуть не погибший в декабре на тонком льду Волги, когда он, с другими воеводами, пытался спасти хотя бы немногое от войска, и потом с этими остатками, бесцельно стоявший под стенами Казани, находился совсем рядом с царем. Несмотря на невзгоды похода за год, что умерла Аграфена, Федор даже как-то помолодел, распрямил плечи и стал чаще улыбаться.

Под тягучее пение патриаршего хора он нашел глазами Матвея. Пятнадцатилетний его сын стоял прямо, закрыв глаза, и на его прелестных, сильно вырезанных губах играла тонкая улыбка. Матвей был совсем Головин, в материнскую породу, и ничего в нем было от большого, сильно сложенного Федора.

Маленького роста, тонкий, с пышными, нарочито длинными золотистыми волосами, и прекрасными карими глазами матери, Матвей гарцевал по улицам Москвы на своем роскошном вороном жеребце, и проводил почти все время с компанией своих сверстников в охотничьих забавах и праздности.

Царь Иван его любил и привечал — Матвей, всего на четыре года младше царя, напоминал тому о юности и беззаботности. Даже сейчас, во время Казанского похода, после трагедии у переправы, царь запретил Матвею оставаться с войском, но вместо этого взял его с собой в Нижний Новгород, где Иван Васильевич дожидался исхода казанских событий.

Федору не очень нравилась эта дружба — многое болтали на Москве о странных и страшных забавах царя, о том, что происходит за мощными белокаменными стенами Кремля, о том, чьи изувеченные трупы находят время от времени в переулках Москвы. Однако поделать он ничего не мог — невозможно было приказать Матвею не являться во дворец, и еще более немыслимо — не проводить время с царем.

Одна надежда была на то, что царица Анастасия Романовна, выбранная Иваном из тысячи пятисот боярских дочерей, и повенчанная с ним два года назад, сможет обуздать буйный нрав царя.

Она сидела сейчас на троне рядом с крепким, крупным Иваном — маленького роста, темноволосая, кареглазая, похожая на диковинную куклу в своих блистающих золотом и драгоценными камнями одеждах. Пока что у молодой четы родилась только одна дочь, умершая в младенчестве, но ходили слухи, что молодая царица опять понесла.

За троном царицы краем глаза Федор заметил какое-то шевеление и невольно обратил внимание на тех, кого он обычно пропускал мимо глаз — ближних боярынь царицы. Полная Аксакова, низенькая разбитная Бутурлина, прелестное лицо его двоюродной сестры Прасковьи Воронцовой, и какая-то новенькая — тонкая, высокая, белокожая, стоит, опустив голову, и видно только ее сцепленные замком красивые пальцы, унизанные перстнями.

Как будто почувствовав что-то, женщина подняла голову и в тот же момент певчие грянули «Аллилуйя» — служба закончилась, и царь с царицею покидали собор. Боярыни сгрудились позади Анастасии, и Федор лишь увидел, как прямо и открыто посмотрела на него эта неизвестная женщина — у нее были серо-зеленые, как вода в осенней реке Москве, глаза, и золотистые длинные ресницы.

У выхода из собора он нагнал мужа Прасковьи Воронцовой стольника Михаила.

— Михайло Степанович, — положил ему руку Федор на плечо, — ну-ка погоди!

— Что такое, Федор Васильевич? — Михаил Воронцов был лет на двадцать младше Федора, и относился к нему скорее, как к дяде, чем к брату жены.

— У меня до боярыни Прасковьи дело одно есть, недосуг, да и невместно тут говорить, однако и медлить неохота — тихо сказал Федор, думая о том, что сероглазая красавица могла оказаться обрученной, а, то и мужней женой. «И тогда, — горько подумал он, — куковать тебе, Федор, стариком одному».