Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 1

— Значит, Тучкова… — задумчиво проговорил Федор Вельяминов. «А зовут-то ее как?»

— Феодосия, боярыня Феодосия, — с готовностью ответила Прасковья.

Федор замолчал, и в наступившей тишине слышно было, как где-то в горницах мамка поет колыбельную засыпавшему Пете Воронцову. В распахнутое окно вливался кружащий голову апрельский ветер, чуть колебавший занавеси.

— Сватами поедете? — Федор исподлобья взглянул на чету Воронцовых и довольно улыбнулся, видя их удовлетворенные лица.

Добравшись до своей горницы, Феодосия Тучкова первым делом скинула надоевший за день тяжелый опашень и летник, и осталась в одной рубашке — с самой святой Пасхи над Москвой нависла изнуряющая, совсем не майская жара, лишь изредка прерываемая страшными грозами. Дворовый люд болтал, будто в подмосковном Коломенском в коровник залетел чудный огненный шар, испепеляющий все на своем пути.

— И вот, матушка Феодосия, — шептала ей, захлебываясь, пышная боярыня Василиса Аксакова, — говорят, что шар тот прошел через всех коров насквозь, и сжег им внутренности.

Однако ж, шкуру не тронул, ибо входил и выходил, ну…, - и тут боярыня Василиса залилась жарким румянцем, более подобающим невинной девице, нежели матери пятерых детей.

— Много есть чудес у Господа всемогущего — степенно проговорила Феодосия и перекрестилась.

Сейчас она, сидя на подоконнике в своей горнице и глядя в медленно темнеющее небо, улыбнулась, вспомнив этот разговор. Василиса Аксакова, хоть и не была столпом учености, но стала Феодосии за этот год хорошей подругой. Боярыня Аксакова только все сокрушалась тому, как тоща на ее взгляд, была Феодосия, и как неплохо было бы ей нагулять хоть немного жирка перед свадьбой.

При мысли о свадьбе Феодосия положила голову на круглые колени и задумалась, наматывая на пальцы, как в детстве, свои соломенные северные локоны. Сватали ее за этот год много раз, однако, все не те. Засылали сватов недавно овдовевшие бояре, которым позарез нужна была мать для сирот, хозяйка в доме, и теплое тело на ложе.

Феодосия же, привыкнув к тихому, размеренному, бездетному существованию с ее возлюбленным Василием, наполненному чтением книг, сбором лекарственных трав, письмами вдовому отцу, и новгородским подругам, совсем не была уверена, что хочет детей.

Она так и не была уверена, кто был виной в бесплодии их с Василием брака — то ли она, то ли ее муж. Однако три года спустя венчания они с Васей поняли, что такова воля Бога, и что, видно, избраны они Всевышним для какого-то иного предназначения, пока не раскрывшегося явно.

А теперь Феодосии надо было что-то решать, ибо живя у родственников своего покойного мужа, людей излишне, на ее взгляд, придирчивых и строгих, чувствовала она себя нахлебницей. В Тверь ей было вернуться невместно — где это видано, чтобы молодая вдова одна жила в усадьбе? Будь она лет пятидесяти, да с детьми, тогда бы никто и слова не посмел сказать, но ей ведь всего двадцать четыре…

Она могла бы уехать в Новгород к отцу — он давно звал ее, ибо не было у него никогда лучшего помощника в торговых делах, нежели Феодосия — но сначала стояли осенние дожди, и дороги развезло, потом было Рождество, Великий Пост, Пасха — а Феодосия все находилась при царице Анастасии.

Царица отличала ее от других боярынь — Феодосия, хоть и старше Анастасии на пять лет, была самой близкой к ней по возрасту. К тому же, Феодосия была умна и начитана, а Анастасия, совсем как ребенок, любила слушать рассказы о дальних странах и захватывающих путешествиях. При дворе Феодосия скрывала свою ученость — среди московских боярынь редко кто умел читать и писать, а уж тем более знал латынь и греческий.

После смерти Васи отец написал ей долгое письмо, заклиная никому не выдавать их семейной тайны, а уж тем более — будущему мужу, буде таковой найдется.

— Помни же, Феодосия, — писал Никита Судаков, «что тайна сия велика, есть, и немногие знатные роды Новгорода передают ее из поколения в поколение. Василий, твой покойный муж, знал о ней, ибо Тучковы, хоть и были изгнаны из Новгорода, тайной этой также владели.

Однако ежели кто сторонний узнает ее, то всем нам грозит смерть на дыбе и на костре, как мученикам, погибшим за веру от рук архиепископа Геннадия, проклято да будет имя его. В церковь же ходи, иконы дома держи, и поминай имя Иисуса, как ни в чем не бывало, ибо я уверен в твоей твердости, дочь моя. Письмо это по прочтении сожги, дабы не попалось оно случайно чужим глазам.

И там же, внизу была приписка: «Люди в Москве совсем не похожи на новгородцев, и не ценят учености. Поэтому скрывай и начитанность свою, дабы не вызвать подозрений».

Феодосия вздохнула и утерла слезинку, выкатившуюся из глаза. Она выросла на вольном северном воздухе, и попала из уютного родительского дома в любящие объятия Васи Тучкова, хоть и жившего в Твери, но духом тоже новгородского. Ей было тяжело в шумной, душной, людной Москве.

После смерти мужа, готовясь к отъезду в Москву, она сожгла все рукописные тетради с молитвами — даже через пятьдесят лет после страшной казни архимандрита Кассиана в Новгороде и дьяка Курицына сотоварищи в Москве, уже само хранение этих манускриптов было смертельно опасным. Однако Феодосия помнила все молитвы наизусть — не их ли она шептала с самого детства, при задернутых занавесях и зажженных в подполе дома Судаковых свечах? Там собирались те немногие истинно верующие Новгорода, кто передавал из поколения в поколение память и знание об учении, за которое умерли их деды и прадеды.

Феодосия медленно сняла с шеи нательный крест, и, поднявшись, повернувшись, прочь от заката, залившего Москву кроваво-красным светом, зашептала тайную молитву.

Царица Анастасия Романовна проснулась не в настроении. В покоях было душно, и даже настежь распахнутые окна не помогали. Над Москвой вот уже который день собирались грозовые тучи, но дождь проливался все больше над окраинами. Ливни шли в Коломенском, в Измайлово, над Воробьевыми Горами.

Здесь же, на Красной площади, было пыльно и грязно, и даже кремлевский сад как-то поник, деревья стояли с вялыми листьями, и только одуряющее пахло пышно цветущей сиренью — от ее аромата у беременной на третьем месяце Анастасии всегда болела голова.

Она вытянулась на ложе и огладила свое все еще по-девичьи стройное тело ладонями.

Царю Ивану она пока ничего не говорила — супруг ее обладал нравом непредсказуемым, и, узнав о том, что Анастасия в тягости, мог приказать запереть ее в покоях — сохранения чрева ради.

Именно так, лежа на спине, она и провела почти половину своей первой беременности — бабки-повитухи с чего-то решили, что Анастасия может скинуть младенчика, и сколько она не уверяла их, что ее мать родила восьмерых и до последних дней ездила в возке, и ходила в церковь — старухи были непреклонны. К ней приглашали шутов, шутих и сказительниц, однако Анастасии больше всего хотелось сбежать по кремлевскому холму босиком к Москве-реке, шлепать там голыми пятками по мелководью, брызгаться теплой речной водой и смеяться взахлеб.