Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 1

А батюшка мой сам кормщик знатный — куда ему было без руки лодьей править. Сделали ему лубок, а как кости срослись — так он стал руку упражнять, — как ты сейчас, — сначала немного, а потом больше и больше. Еще песок речной в печь клал, прогревал, и насыпал в мешочек холщовый — и к руке прикладывал. Через год уж опять лодьи водил.

Надо бы и мне тебя песком полечить, а еще бы спосылать в Русу, что у нас в земле Новгородской — там целебная грязь есть, коя поможет тебе.

— Как это — грязью лечиться? Той, что под ногами? — удивился Феодосий.

— Нет, то грязь особая, ее в озерах да болотах собирают, а на Белом море — с берега ее промышляют, — объяснила Феодосия. «Поморы от всех болезней ей лечатся».

— Ну, отдохнул я, давай дальше писать, — попросил Феодосий. «Мыслей-то у меня в голове много, успеть бы, это все сказать, вот бы еще рука заработала, а то ты, боярыня, и хозяйство забросила, пока за мной ухаживала».

— Хозяйство что? — улыбнулась Вельяминова. «Оно у меня налаженное, ровно по колее катится, а вот твои слова — такое ж не каждый день услышишь».

— Темиамом не кадитеся, на погребении от епископов и попов не поминатися, ибо есть они жрецы идольские и учителя ложные, — твердо продолжил Феодосий.

Перо женщины заскрипело по бумаге.

Федор Вельяминов вышел из низкого, подвального помещения, где дьяк Иван Федоров налаживал печатный стан и вдохнул солнечный, полуденный городской воздух.

— Хорошо у нас! — потянулся боярин. «Вроде и думаешь, Степа, — может, за морем каким и лучше будет, а потом оглянешься вокруг и поймешь — нет места краше Москвы».

Степан вытер испачканные руки — с рассвета, с разрешения дьяка, излазил весь печатный стан, разобрался в его устройстве, а потом вместе с Федоровым ставил его, и, пожав плечами, улыбнулся.

— Знаю, знаю, — хлопнул его по плечу Федор. «Да вот сейчас свадьбу отгуляем, — ты ж дружка, куда без тебя, и отправим тебя к моему тестю, Судакову Никите Григорьевичу, в Новгород. С отцом твоим я уж говорил, он не против сего.

— Правда? — Степан заглянул в глаза дяде, и Вельяминов удивился — высокий, широкоплечий парень казался ему сейчас совсем тем, голубоглазым ребенком, коего он помнил.

— Ну, не навсегда, конечно, — рассмеялся Вельяминов. «Если ты в Новгороде девицу, какую себе приглядишь, придется ее на Москву везти — ты ж наследник, усадьбы ваши тут, не получится у тебя на север-то переехать».

— Да не за девицами я, — покраснел Степан. «Мне б на лодьях походить, понять, как делается это, а, может, Никита Григорьевич меня и на Белое море отправит, там, говорят, поморы к норвегам на настоящих морских судах ходят».

— Ну, ежели тебе какая красавица северная встретится, ты тоже не робей, — Вельяминов вскочил на коня. «Новгородки — они хоша и упрямые, да лучше них, как по мне, нет никого».

— Федор Васильевич, — спросил его племянник, когда они уже сворачивали на Рождественку, — а когда книги-то уже можно будет в руках подержать?»

— Смотри, — Вельяминов стал загибать пальцы. «Сегодня вы с дьяком стан наладили, завтра он пробные листы напечатает, а со следующей недели уж начнет Евангелие и Псалтырь набирать. Да там пока обрежут, пока переплетут. Недели две еще. Как раз к возвращению государя поспеем».

— Долго как… — протянул Степан.

— Избаловался ты, племянник, вот что я тебе скажу, — Федор заколотил рукоятью плети в ворота усадьбы Воронцовых. «Давно ли Евангелие месяц сидели, переписывали, а Псалтырь и того дольше, а ты две недели потерпеть не можешь».

— Так если царь через две недели возвращается… — начал Степан.

— Знаю, знаю, — прервал его Вельяминов. «Ты тихо, дома-то не след об этом говорить».

Ворота открылись, и с крыльца усадьбы кубарем скатилась Марфа, а за ней — толстый, еще молочный щенок.

— Тятенька! Тятенька! — закричала она. «По’мотри, Петруше дядя Михайло щеночка подарил!

Я тоже хочу!»

Степан наклонился и ловко подхватил троюродную сестру, посадив ее впереди себя на седло.

— У тебя же, Марфа, Черныш есть, забыла? — ласково сказал он. «Он, небось, по тебе скучает сейчас».

— Черныш в подмо’ковной, — погрустнела Марфа. «Тятя, а когда мы к маменьке поедем?».

— Да как выздоровеет она, — Федор почувствовал, что краснеет. Не дело было лгать дочери, но и пустить ее в подмосковную, когда там выздоравливал беглец из-под государева суда, — было никак нельзя.

— Как Федосья? — Прасковья тоже вышла на двор.

— Да уж лучше, гонца спосылала, что через неделю, али дней десять можно будет Марфу к ней отправить, — сказал Вельяминов и хмуро поздравил себя с тем, что лжет не только родной дочери, но и сестре.

— Давай ее мне, — сказал он Степану, спешился, и, подхватив Марфу, посадил ее на плечи.

«А не съездить ли нам, боярышня, после трапезы на реку — на конях прогуляться?» — спросил он дочь.

— Да! Да! — восторженно закричала Марфа.

— Все ж ты, Федор, осторожнее, — заметила Прасковья. «Трехлетнее дитя на своего жеребца сажаешь, он у тебя горячий же, понесет еще, упаси Боже».

— Матвея я в седло посадил, как он ходить только начал — улыбнулся Федор.

— То, мальчик, а тут девица, — вздохнула его сестра. «Хотя одно название, что девица, прости Господи, — как есть чистый сорванец. Хорошо хоть, Михайло вон щенка принес — они с Петей и заняты. Ну, пойдем трапезничать-то».

За обедом говорили о свадьбе. Марья, хоша к столу и вышла, но почти ничего не ела — так, щипала хлеб, да украдкой перечитывала грамотцу, что сегодня утром доставили ей из Кириллова монастыря, от жениха.

— Что Матвей-то отписывает? — спросил ее Вельяминов.

— Недели через две тронутся они на Москву, — ответила Марья.

Дядя и племянник обменялись выразительными взглядами.

— Еще пишет, — продолжала девушка, — что государь Иван Васильевич в добром здравии, тако же и царица, и Дмитрий царевич».

— Храни их Господь — сказал Федор и размашисто перекрестился на иконы в красном углу.

Феодосий уже ходил по светелке, когда в подмосковную приехал Матвей Башкин.

— Ну что, боярыня, все ли перевела? — спросил он Вельяминову, поднявшись в горницы.

— Вот, Матвей Семенович, — протянула ему Феодосия аккуратно переплетенный томик. «Это по-латынски, как раз удобно — книжка маленькая, спрятать легко.

— А что ты за Феодосием записывала, все ли сожгла? — Башкин полистал книгу. «Знал бы я языки, — вздохнул он, — так, сколько всего прочитать можно было бы…»

— На рассвете еще, — ответила Феодосия. «Жалко жечь-то было, Матвей Семенович, слова ж такие, что каждое — ровно камень драгоценный».

— А ты не печалься, боярыня, — повернулся стоявший у окна монах. «Это все у меня в голове есть, да и более того. Божьей волей, если жив, останусь, то сам запишу — рука-то, благодаря тебе, уже двигаться стала».