Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 1

Федор слушал и ушам своим не верил.

— Совсем ты разум потерял на царевых подушках. У царя двое сынов здоровых есть, куда ты собрался племянников своих — даже если и народились бы они, — сажать, на какой трон?

— Сегодня есть, а завтра нет. Вон Анастасия Романовна тоже в молодых годах преставилась. Отдай Федосью царю!

— Совсем ты ума лишился, Матюша, я скорей сам на костер пойду, чем позволю ее хоть кому пальцем тронуть. Что вы там с Анастасией Романовной содеяли, дело совести вашей, мне про то знать ни к чему, а про сынов царских ты не говорил, я не слышал, ясно?

— Дак еретичка она! Сказано же в Писании, «волхвом живым быти не попустите», — ненавидяще сказал Матвей. — Она и меня ядом опоила, чтобы наследников у меня не было!

Федор сжал кулаки, желваки заходили у него под скулами, казалось, тронь его сейчас — обожжешься.

— Долго я тебя, гаденыша слушал, кончилось мое терпение. Слушай, паскудник, и запоминай. Не будет такого, чтобы я любовь свою предал, так что зря ты время теряешь.

Хочешь доносить на отца — беги, останавливать не стану. Не знаешь ты, что такое любовь, не дал тебе Господь этого.

— Не дал, — эхом откликнулся Вельяминов-младший и так это безнадежно у него прозвучало, что рука Федора невольно потянулась через стол — погладить по голове опрыска непутевого.

— Бедный мое мальчик, не уберег я тебя от ирода поганого. Что он тебя, Матюша, как ты еще мальцом был, сломал и воле своей подчинил, то не любовь. Не по своему желанию ты к нему пришел. Помнишь, учил я тебя диких коней объезжать? Силой ты это делаешь, где тут любовь-то?

Матвей вспомнил боль — страшную, раздирающую все тело, тяжесть навалившегося на него человека, то, как царапал он ему спину до крови, и потом — удары плети по свежим, сочащимся алым, царапинам, еще и еще — пока не упал на колени, рыдая, целуя руку, держащую плеть. «Пощади, государь!» — молил он, притиснутый к меховому ложу, и знал, что мольба его тщетна.

— Прощай, батюшка. — Матвей резко встал, отстранившись от отцовской руки. — Хотел тебя спасти, да, видно, не судьба. Федосью твою на твоих глазах перед костром обесчестят, люди государевы в этом деле мастера. И Марфу — вместо трона московского — то же ждет.

Когда дочь твою, в грязи и позоре, насильничать будут по царскому повелению, ты посмотри ей в глаза, посмотри! Как мне велел!

Зашумело у Федора в голове, он занес было руку, но отдернул брезгливо, повисла она плетью.

— Дочь мою тебе не достать, далеко она, и жену я скорее сам порешу, чем на поругание отдам. Так кто готовьте мечи, дешево меня не возьмешь, я и вас прихвачу, сколько успею..

— Куда Марфу дел? — взвизгнул Матвей.

— Пшел вон, паскуда, — равнодушно отвернулся Вельяминов. — Не узнать этого ни тебе, ни полюбовнику твоему, хоть глаза себе все высмотрите, чтоб они у вас лопнули.

Матвей плюнул на пол, выругался по-черному, и, открыв дверь, остановился на пороге.

— На твоем месте, батюшка, бежал бы сейчас от Москвы быстрее ветра.

— На твоем месте, — не повернув головы, бросил Федор, — я бы сейчас скоренько удавился. Дак и на то у тебя смелости не достанет. Стыдно мне, что я твой отец. Хорошо, что мать твоя, Аграфена, не дожила до этого дня.

Хлопнула входная дверь. Федор уронил голову на стол, шепча сквозь подступившие слезы:

«Тако глаголаше, егда плакаше: сыне мой, Авессаломе, сыне мой, сыне мой».

В опочивальне Феодосия медленно расчесывала льняные, с редкими серебряными нитями, волосы.

— Дай мне, — Федор взял из ее рук гребень и стал разбирать густые длинные шелковые пряди.

Феодосия чуть повернула голову и прижалась губами к мужниной руке.

— Встань-ка, — попросил он.

Он расстегнул крошечные жемчужные пуговки на ее летнике, и Феодосия выступила из упавшего на пол шелка. Он легко, как пятнадцать лет назад, подхватил ее на руки, опустил на ложе.

— Что Матвей приезжал?

— Расстаться нам пришла пора, Федосеюшка, — собравшись с силами сказал Федор. — Бежать тебе надо, схорониться. Матвей мой Башкина Матвея Семеновича в Иосифо-Волоцком монастыре самолично сжег, его там все эти годы в застенке держали.

Потемнело лицо Феодосии, заледенели серые глаза.

— А ты?

— Я отродясь на поле боя не отступал, и сейчас не время начинать. Только не хочу я тебя за собой на смерть вести, любушка моя. — Он гладил шелковистую, гладкую кожу, и снова — как все эти пятнадцать лет — в нем разгоралось желание. — Нет ли у тебя травы какой, чтобы смерть мгновенно настала?

— Мгновенно — нет. Есть травы ядовитые, но все равно два-три дня помирать будешь, как отвар выпьешь. Мучиться будешь, а все одно, и в мучениях они тебя на пытку обрекут.

— Да я заради тебя спрашиваю, сам я смерть приму, как воину положено, с мечом, — Он взял ее лицо в ладони. — Какая ж ты красивая у меня! Истинно, благ Господь ко мне был, и нечего мне у него более просить.

— Не стану я своей рукой себя жизни лишать, Федя, грех это.

— Тогда доверься мне. Для меня не грех, а доблесть тебя от позора и поругания уберечь.

— Все эти годы я тебе доверялась, жизнь моя в твоих руках, и смерть от тебя приму с радостью. — Феодосия смахнула единую слезу, повисшую на краешке ресниц, улыбнулась через силу.

— Вместе жили, вместе и умирать будем.

Он целовал ее лицо, губы, шею, каждый уголок такого любимого, такого желанного тела, а перед глазами стояло искаженное ненавистью лицо Матвея, шепчущего «волхвом живым быти не попустите!» и окровавленный лед на весенней Двине.

— Где нашли? — хмуро спросил Матвей, глядя на труп с перерезанным горлом.

— В канаве, неподалеку от того дома, что англичанам отдан был, — поклонился помощник.

Матвей высыпал ему на ладонь серебро.

— Держи. Пущай канон по новопреставленному отпоют, и собери слуг. Как похоронят его, помяните раба Божьего.

— Благодарствуем, Матвей Федорович.

Надо было самому, ругал себя Матвей, идя по низким, изукрашенным золотом и росписями, царевым палатам. — Со мной бы Петька не справился. Но ничего, из-под земли достанем щенка. А батюшка пусть доблестью своей хвалится, как бабу его срамить начнут, все расскажет, — и кто в Новгороде им помогал, и куда Марфа делась. Мое царство будет, мое!

Пусть Марфа сына родит государю, а дальше я с ними разберусь.

Он тихонько постучал в дверь опочивальни.

— Вот же наглые эти Воронцовы, — зловеще растягивая слова, произнес царь. — Что Степан, собака, что Петька, сопляк. Другой бы носа в Москву не казал, Бога благодарил, что жив остался, а этот мало того что приехал, дак еще посмел мне на глаза явиться.

— Не все я тебе еще сказал, государь. Ты послушай, что еретик Башкин перед костром мне открыл. Хоть и родитель мне Федор Васильевич, не могу я от тебя скрывать предательство его.