Михайло Старицкий - РУИНА

— Да, Петро прав: или теперь, или никогда! Вот рука моя!

Мазепа сжал в своих руках протянутую руку и, поцеловав гетмана в плечо, промолвил растроганным голосом:

— От имени моего гетмана, от имени отчизны, от имени всех русских братьев благодарю тебя, батько! Будь спасителем нашим и оботри слезы изнеможенной от ран матери!

— Да, кто не подаст ей руки, тот проклят и на сем, и на том свете! Ибо молитва матери вызволяет со дна лютого моря… А что враги нас оточают кругом, то это щирая правда…

— Я подслушал здесь разговор воевод московских, — они прямо выражались, что нужно исподволь затянуть на шеях глупых хохлов хомуты и уничтожить все их безумные вольности. Да что мова? Разве мы на деле не видим, что так с нами и поступают… А наши гетманы на горе… вот как Бруховецкий, — оговорился Мазепа, — вовсе не защищают наших прав.

Многогрешный, закусив губу, молчал. Этот укор относился и к нему тоже.

— Но я должен осведомить гетмана, чтобы ясновельможный ни на кого здесь не полагался, все подкуплено, все зложелательно! Я не смею больше сказать, но имеяй уши да слышит. Если у гетмана явится сильный союзник и враги увидят его в новом могуществе, то они сразу падут к стопам его милости: род–бо людской лукав.

— Как? И на Самойловича нельзя положиться? — даже оторопел гетман, теряя под собою последнюю точку опоры.

— Nomina odiosa sunt… 1— улыбнулся внушительно Мазепа. — Я не могу ничего больше сказать, но мой решительный совет — не доверять здесь никому!

__________

1Имена ненавистные (латин.).

— Эге, вон оно как! — заходил Многогрешный тревожно по светлице. — Никому не верь? Да, да, может быть, пан и прав: тому тоже расчет выдраться вверх по спине моей… Братья — каждый про себя, а сын еще молод… Конечно, чем скорее соединиться с Дорошенко, тем лучше: тогда при драке можно будет и посчитаться с моими друзьями. Ну, так приступим!

Гетман подсел к Мазепе и начал торопливо излагать статьи уклада: оба гетмана вступали в наступательный и оборонительный союз, целью которого было слитие Украйны воедино, под одной булавой; первым протекторатом этой возрождаемой страны наименована была Москва, но, в случае отказа ее, оба гетмана соглашались и на протекторат Турции, — только не Польши. Далее следовали подробности относительно количества войска, места сбора, времени соединения и другое.

В царившей вокруг тишине слышались только тихие отрывистые слова гетмана да скрип пера; иногда только к этим звукам примешивался легкий треск теплившихся трех лампад, из которых средняя была подарена настоятелем Печерского монастыря и отличалась величиною и изяществом.

Время шло, свечи догорали и гасли, но гетман не хотел звать слуг переменить их, а спешил лишь окончить договор.

Когда уклад был дописан, то гетман заявил Мазепе, что желает, чтобы о нем хранилась тайна впредь до перехода Дорошенко на левый берег Днепра, а Мазепа, разделяя вполне мнение гетмана, добавил еще:

— Не только сохранить нужно до поры до времени все это в тайне, но необходимо еще уверить и воевод, и старшину, что гетман Многогрешный — заядлый враг Дорошенко и велел его посла заковать.

— Да, так еще лучше… порану ведь нужно спешить в Чигирин.

— Узник может и убежать, — усмехнулся Мазепа, — потому-то я и просил бы отпустить меня не с лаской, а с криком и бранью, и повелеть отвесть меня, как арестанта, к Самойловичу.

— Добре. А теперь пробачь мне, любый пане, если я сказал тебе какое призрое слово; чернец–шпион — для меня ненавистен, а Мазепа, посол Дорошенко, — люб мне и дорог! Перед тобой, как репрезентантом благодетеля моего, гетмана Петра, бью челом и прошу отпущения и забвения многих против него вин и грехов, какие лежат у меня на сердце… Каюсь, терзаю себя, да уж минулого не вернешь, — говорил он взволнованно, и слезы струились по его бледным щекам. — А теперь вот клянусь на присланном в дар мне образе, — и гетман приложился набожно к Спасу, — что в нем, в моем бывшем друге, я вижу только свое спасение и счастье отчизны и что не изменю ему, — поднял он вверх два пальца, — ни словом, ни делом до последних дней живота моего, какой я с радостью положу за благо моей родины…

Гетман подписал договор и, простерши руки к киоту, произнес дрогнувшим голосом:

— Вас, силы небесные, призываю в свидетели моего слова!

— Да хранит же его Господь, как и жизнь твою! — закончил растроганный, потрясенный Мазепа.

И вдруг пламя в большой лампаде взвилось ярким языком вверх, осветило трепещущим светом стоявшего впереди гетмана и с треском потухло…

Уже вторую ночь скачут мнимые беглецы из Батурина. День пересидели они в глухом овраге, спрятавшись порознь в густом камыше, перепутанном с кустиками дикого терна и дерна, а ночью опять бросились наутек, меняя направление, заметая следы, словно преследуемые звери. Бегством руководил Гордиенко, а Мазепа с шестью казаками безмолвно, не пророня слова, следовал за своим руководителем, подчиняясь его мимическим или односложным распоряжениям. Рядом с Мазепой, не отставая ни на шаг от копыт его коня, бежала большая, кудлатая овчарка; эту собаку, полуживую, покалеченную, нашел Мазепа на пепелище сожженного хутора, где она оказалась единственным живым существом среди обглоданных зверьем трупов. Мазепа взял ее с собой, благодарный пес так привязался к своему хозяину, что не отходил от него ни на шаг; когда же случалось ему оставаться одному в комнате, он тосковал о хозяине страшно и воем обнаруживал свои сердечные муки. Многие подсмеивались над этой дружбой вельможного рыцаря с простым кудлашом, но Мазепа относился к нему сердечно и связывал с этой собакой самые дорогие воспоминания своей жизни.

Посол Дорошенко исполнял теперь превосходно роль беспокойного и перепуганного беглеца, скрыв и от Самойловича, и от Гордиенко суть разговора своего с Многогрешным и результаты этой беседы, а Гордиенко искренно был доволен, что ему удалось хитростями и остроумными уловками обмануть бдительного врага. Самойлович тоже поверил простодушно гневу зазнавшегося до потери разума гетмана и не без робости решился выпустить арестанта, отправив его без надлежащего конвоя к Неелову и дав знать тайно о беде спутникам Мазепы; погоню он тоже направил в противоположную сторону. Сам гетман, выражая наружно сильное раздражение и неукротимую злобу, был внутренно детски рад, что провел своих соглядатаев и перехитрил хитрого Самойловича.

За свою тайну он был совершенно покоен, так как ее хранили четыре глухих стены, не ведая того, что в этих стенах, под тяжелыми, пушистыми коврами, укрывалось незаметное слуховое оконце…

Гордиенко продолжал путь врассыпную, держась лесков, гайков да байрачков и избегая населенных мест; провизию он добывал в укромных хуторках или одиноко стоявших на балках хатах. Он держал путь на север, к польской границе, направляясь к устью Припяти, чтобы оттуда уже спуститься Днепром в Киев, и намеревался берегом пробраться до Чигирина. Когда на третий день достигли наши беглецы берегов Днепра и Гордиенко нашел у соседних рыбаков «дуб» с лоцманом–стернычим, тогда он, возвратясь к своим товарищам, разлегшимся вдоль берега на мерзлом песке, крикнул бодрым, веселым голосом: