Михайло Старицкий - РУИНА

— Ну, теперь будет уж нам в молчанку играть; слава Богу, вырвались из неволи на широкий свет, под охрану нашего батька Славуты. Теперь безпечно собирайся в кружок и хоть песни пой, и хочь лайся — байдуже!

Все подошли к нему, обрадованные благополучным исходом неприятного путешествия, а Гордиенко уже распоряжался:

— Гей, казанок сюда и кашевара! Смело раскладывай костер и готовь кулиш; вот и сала раздобыл я, да и горилки три бутылки, будет чем закрепить душу и попарить нутро…

— За горилку — это расчудесно! — одобрили казаки и стали собирать хворост и сушняк в прибережном леску, а кашевар принялся готовить казанок и все прочее для походной вечери.

— Ну, пока кулиш, — подваливайся к огоньку; намерзлись ведь и натомились, — так и боком вывернуться годится, да закуривай каждый люльку, чтоб дома не журились! — болтал добродушно Гордиенко, чрезвычайно довольный, что все удалось ему и что наконец настала возможность и языку дать работу после трехдневного молчания.

— Спасибо, брате! — сказал с чувством Мазепа. — Никогда не забуду твоей услуги.

— Э, пустяковина, друже! — ответил радостно Гордиенко. — Сегодня я тебя, а завтра ты меня, на том и стоит наш долг. А одурили ловко их, как лисица мелькнули хвостом, — сначала на запад, словно бы к Чигирину навпростец, а потом — верть! круто на полночь… а они, дурные, все сразу к Днепру… Ха, ха! Скорчат они кисло свои рожи, когда узнают, что наш и след простыл… почешет Самойлович затылок, да и от бешеного гетмана влетит каждому.

— Уж нечего сказать, мастак ты! — похвалил восторженно Мазепа.

— Ге, ге, ге! — самодовольно замычал Гордиенко, выпуская изо рта клуб синего дыма и сплевывая на сторону. — Теперь уж им шиш! Хоть и проведают, так не догнать уж! Так ли, Барбосе? — погладил он лежавшего калачиком у ног Мазепы пса. Последний завилял хвостом и лизнул руку Гордиенко. — У, славный пес! — потрепал тот его за ухо, — оставил и тебе кулиша… Что любишь ты своего хозяина, за это хвалю, а что смирен ты, как овца, — не одобряю: пес должен быть злым и кидаться всякому чужому на шею, а ты сейчас хвост под ноги и — драла!

— Напугали, брат, его до смерти, — отозвался Мазепа, подавляя тяжелый вздох, вырвавшийся стоном из его груди.

Гордиенко спохватился, что болтовней своей растравил побратыму сердечную рану, и переменил сразу разговор.

— Да, поднесли мы им дулю: вот подвечеряем, причалит сюда большая лодка, и полетим мы вниз по Днепру.

— Нет, я думаю, вверх… — перебил Мазепа.

— Как вверх? Куда? — оторопел до того Гордиенко, что даже выпустил изо рта люльку:

— Вверх, на тот берег, а там — прямо в Острог.

— На какого дьявола?

— А на такого, что если у нас порвалась всякая надежда на союз с Многогрешным, то нужно хоть уладить дело с ляхами. На союз я с ними не рассчитываю, потому что и непевен он, да и народ на него не пойдет… а все же следует их подкупить обещаниями и задурманить им головы до решительного нашего шага.

— Те, те, те! — поскреб под шапкой Гордиенко и, пересунув люльку в другой угол рта, промычал уныло: — Снова, стало быть, в Лядщину?

— Как снова? Я еще там и не был, хотя давно на то была препорука от Дорошенко…

— Верно, — кивнул головой Гордиенко и поправил одним движением сдвинувшуюся было на затылок шапку, — коли в Лядщину, так и в Лядщину… Оно бы в Чигирин приятнее было, а коли в Лядщину, так и то ладно!

В глубине души Мазепа сознавал, что не только приятнее, но и необходимее было спешить в Чигирин, — сообщить Дорошенко о только что заключенном союзе, а также и об опасности, угрожающей Многогрешному, — но человеческая природа слаба, а иные душевные настроения так властны и неотразимы, что с ними трудно бороться, тем более, что податливый и подкупной разум сейчас же найдет оправдание такой уступке: таким оправданием явился Мазепе Острог, решительно бесполезный для общественного дела, а нужный лишь лично для разведок про Тамару…

Повечеряли наши путники и переправились на другой берег Днепра…

Чем дальше углублялись они в глубь Волынщины, тем больше и тем теснее обнимала их чаща лесная, девственная колоннада боров; вечнозеленые вершины их простирали над путниками таинственные купола, звеневшие иногда особым задумчивым шумом.

Мазепа, знавший лучше других этот край, ехал теперь на челе, и все следовали за ним спокойно, не боясь уже гетманской погони; один только риск угрожал им — встреча с какой-либо бандой поляков, промышлявших в то время свободно «рыцарскими наездами», или, проще выражаясь, — разбоем; для ничтожного отряда наших путников такая встреча была бы особенно опасной, так как они представляли собой врагов, слуг изменника гетмана. Но эти мысли залетали лишь в головы вожаков, Гордиенко и Мазепы, да и те их гнали с презрительною насмешкой прочь от себя… Действительно, в продолжение всего переезда, да самого Острога, ничего особенного с путниками не случилось, никто их не остановил и не заподозрил; правда, они объезжали широкие шляхи и многолюдные корчмы, а пробирались больше глухими местами и просеками, но перед Острогом нельзя было минуть последней корчмы, и Мазепа решился в нее заехать.

Мазепа был в отчаянии. Гордиенко стоял решительно за то, чтоб переночевать снова в ближайшей от перекрестка корчме и отправиться оттуда назад в Острог, где уже ждать Тамару, а углубляться в слепую глушь, по неведомым, перепутанным стежкам, да еще в метель, он считал беспросветным и бесполезным безумием. Мазепа сознавал правоту его слов, но отказаться от разысканья врага, который мог сообщить тайну про Галину, было так больно, так мучительно, что он стал просить с страстным порывом Гордиенко — проехать еще по одной, лишь более видной стежке до первой корчмы.

— По одной только, — добавил Мазепа, — и шабаш! Если не согласишься, — сам, один поеду!

Усмехнулся неодобрительно Гордиенко на такую блажь, но просьба была так трогательна и неотразима, что отказать в ней не было духу; мало того, на глухой ропот сопутствующих казаков, — что и кони-де и люди переутомились и что начинается настоящая метель, — Гордиенко возразил насмешливо:

— Да что мы, братове, медяные суслики или вареницы? Нас ли испугать заверюхе? Проедем до первой корчмы — и годи: там подвечеряем, выпьем здорово, выспимся добре… ночи филипповские ведь долги… и коней подгодуем… А с рассветом назад в Острог — до оковитой, до меду да до новой лежки. Идет, что ли?

— Идет! Горазд! Для своего вельможного пана потрудиться рады.

— А я вас, друзи, за эту услугу озолочу, выкупаю в горилке! — крикнул Мазепа.

— Спасибо! Костьми ляжем! Гайда вперед! — и все дружно кинулись в лес, вслед за Мазепой…

В лесу стало сразу темно, хотя сумерки едва наступали. Старый бор шумел своими сплетшимися вершинами, а среди металлического шороха его слышались завывания бури; внизу же было тихо, только мелкий снег сыпался сверху чаще и чаще, устилая белой, однообразной пеленой и тропинку, и всю подлесную площадь. Не прошло и часу, как тропинка совершенно была занесена снегом, и все следы исчезли в лесу под белым покровом; путники очутились в непроглядной пуще, потеряв всякие приметы даже той стороны, откуда они въехали в бор. Покружились еще они немного и стали.