Роберт Паль - Бессмертники — цветы вечности

Рекомендация хорошо прощупать арестованных во время июньской ликвидации ничего не дала, и тогда ротмистр Леонтьев приналег на своего тайного осведомителя Кочеткова. Встречаться с ним, как прежде в трактире на Аксаковской, он не решался и вызвал его для разговора прямо к себе.

— Что вы делаете, господин ротмистр! — входя, возмутился тот. — Белым днем — в жандармское управление! Да как я после этого среди своих покажусь?

— Боишься, Кочетков? — сам холодея от страха, усмехнулся ротмистр. — Когда выдавал нам Гузакова и Литвинцева, был смелее! А ведь сейчас их нет! Нет, понимаешь? Чего же тогда бояться?

— Будто сами не знаете, чего… Литвинцева и Гузакова нет, но боевики их остались. Убьют — и не охнешь!..

Леонтьев хорошо понимал своего соглядатая, но типографию-то искать надо! Пришлось наобещать и денег, и немедленной переброски в любой другой город, — всего, чего только душенька пожелает.

— Только найди мне, Кочетков, типографию! Только найди, голубчик! А уж мы… — всю жизнь вспоминать и благодарить будешь!

— Страшно, господин ротмистр!

— А мне, думаешь, нет?..

Через несколько дней остывший труп мерзкого предателя был случайно обнаружен на окраине Старой Уфы за Видинеевским заводом…

А департамент требовал действенных мер. Пришлось объясняться:

«Что же касается Уфимской типографии, то таковая, судя по выпускаемым ею изданиям, оборудована лучше других, существующих на Урале, и вопрос об ее обнаружении в последнее время составляет одну из главных задач деятельности не только жандармского управления, но и чинов железнодорожной и общей полиции во главе с начальником губернии, но благодаря крайней конспиративности революционеров, а также провалу соответствующих сотрудников управления открыть таковую несмотря на все прилагаемые усилия до сих пор не представилось возможным».

— Ну, всё! — неся на подпись бумагу, говорил себе Леонтьев. — С меня хватит… Довольно… Вон из Уфы, вон!..

Но тут поступило донесение одного его старого филера из имения князя Кугушева, и он опять ободрился.

«По приезде на указанный хутор, — докладывал агент, — я вошел в знакомство с местными жителями дер. Бекетовой, от которых узнал следующее: на хуторе Кугушева имеется социал-демократическая типография, причем члены социал-демократической партии на этом хуторе проживают без всяких определенных занятий, а главными руководителями являются управляющий (А. Д. Цюрупа), конторщик хутора и какой-то молодой человек по имени «Федор Лаврентьевич»… Установленным мною наблюдением за хутором выяснено, что 10 июля молодой человек с хутора на велосипеде ездил в гор. Уфу, причем к велосипеду был прочно привязан упакованный тючок, в котором, по моему мнению, находились прокламации. Что же касается того, чтобы войти в партию демократов, оперирующих на хуторе, то я, несмотря на всевозможные принятые меры, сделать этого пока не смог».

Леонтьеву вспомнился случай с одним неизвестным велосипедистом, обронившим на Пушкинской улице тюк с прокламациями и газетами, и, не раздумывая, направил на хутор его сиятельства полицию. Однако обыск ничего не дал: типография с хутора князя бесследно исчезла!

Через некоторое время агент опять напал на нужный след.

«В настоящее время, — доносил он, — типография находится в сложенном состоянии в квартире Спиридонова в Сафроновской слободе, но функционировать здесь не будет, так как ее предполагают перевезти для работы за город, причем намечено два места: или опять в имение князя Вячеслава Александровича Кугушева, что по Стерлитамакскому тракту, или в имение одного священника, отстоящее от гор. Уфы в полутора часах езды (верст 6—8) по Златоустовскому тракту…»

— Опять этот, князь! — в сердцах воскликнул ротмистр. — Несколько месяцев укрывал у себя члена комитета Александра Черепанова, а теперь и типографию под свое крылышко взял! — и тут же направил на квартиру Спиридонова наряд с обыском.

Но и на этот раз типографию успели перепрятать!

Обыскали имение и дом заподозренного священника.

Повторно перерыли хутор князя Кугушева.

Пусто!

Зато через день дотошного агента привезли в мертвецкую с простреленной головой.

— Ну, всё, больше не могу! — оцепенел ротмистр Леонтьев. — Пора уходить… Вон из Уфы, вон!..

Зима 1918 года выдалась на Урале снежной и метельной. И еще — тревожной, потому что сразу же после победы Октябрьской революции поднял на войну с Советами полки своих уральских казаков монархист атаман Дутов.

Для начала белоказаки захватили Оренбург, угрожая оттуда всему Уралу. На борьбу с дутовщиной города и заводские поселки спешно формировали боевые дружины. Недавно они разгромили отборные казачьи части и освободили Оренбург. Участвовавшие в этом походе уфимцы на днях вернулись в свои дома, и вот сегодня в городском саду, неподалеку от Солдатского озера, состоятся похороны погибших красногвардейцев.

К назначенному времени в сад потянулись горожане. Рядом с черной ямой братской могилы играл революционные марши духовой оркестр. Со своими оркестрами пришли колонны деповцев и рабочих железнодорожных мастерских. Четко отбивая шаг, промаршировал по улицам и влился в зимний заснеженный сад отряд рабочей милиции. На временной дощатой трибунке, украшенной знаменами и черно-красными полотнищами, собрались руководители губернского комитета партии, исполкома, командиры набиравших силу боевых отрядов народного вооружения — уральской Красной гвардии.

По знаку с трибуны оборвали свой гром оркестры, притихла в напряженном ожидании многотысячная толпа, начался траурный митинг…

Варвара Дмитриевна Симонова пришла на этот митинг вместе со своей пятнадцатилетней дочерью Ниной. Со своего места им хорошо были видны и темная пропасть могилы, и черно-красная трибунка, и строгий, застывший с винтовками в руках почетный караул.

Ораторы произносили горячие речи, клялись продолжать дело павших и призывали к тому же всех, кому дорога народная власть. Варвара Дмитриевна слушала их внимательно и в то же время думала о своем.

Вот выступает Эразм Самуилович Кадомцев — военный комиссар губернии, душа уральских боевиков. Он говорит о первых жертвах начавшейся гражданской войны, вспоминает прежние жертвы, обильно усеявшие путь российского революционного движения, среди которых немало и сынов пролетарского Урала. Он называет их по именам, не забывает и своего брата Ивана, недавно похороненного на уфимском кладбище, и могучий голос его при этом начинает ломаться и дрожать: так велика для него эта потеря, так еще она свежа и остра…

Нет Ивана, но зато живы они — и он, Эразм, и прошедший через каторжный ад Михаил, и многие их соратники по годам первой революции. Бывшие политкаторжане, они опять в гуще событий, и ни одно большое дело не обходится без них.