Роберт Паль - Бессмертники — цветы вечности

Он заглянул в бумажные кульки к одному, к другому и обнаружил самые настоящие цветы. По тому, как и кому их дарили, догадался, что дело тут не только в конспирации. Молодежь — этим сказано все. Для кого собрание, лекция, а для кого еще и свидание с любимой. Несмотря на то, что рядом проживает гроза уфимских подпольщиков ротмистр Леонтьев. Несмотря на то, что в революцию не до свадеб…

— Да, народу собралось много, надо бы поостеречься, — вслух подумал Петр. Через минуту пара боевиков отправилась на угол Пушкинской, другая пара — на угол Успенской Одного он выделил специально для наблюдения за домом ротмистра Давлета оставил в приемной, рядом с конторкой хозяйки: если что — предупредит.

Когда он вернулся в дом, лекция уже началась. Высокий женский голос рассказывал о героях Парижской коммуны. «Ну, удружил товарищ Назар, подослал беседчика, — недовольно поморщился Литвинцев — Да с такими орлами разве женщине разговаривать? Слушать же не станут!»

Но — странное дело — слушали. И еще как: не шелохнувшись! Отсюда, от порога, при тусклом свете керосиновой лампы ему было не разглядеть лица беседчицы, но голос ее показался ему знакомым. Где и когда он его слышал? А ведь слышал же, точно — слышал! Если не здесь, в Уфе, то… где же еще?

Наступая товарищам на ноги, он пробрался вперед и присел на край широкого подоконника. Поднял глаза и узнал, наконец: товарищ Варя! Откуда-то из памяти выплыло ее полное имя, тихое и светлое, как далекое летнее утро, — Варвара Дмитриевна. Где он слышал его, от кого? В связи с чем?

Он плохо слышал, что она говорит, о чем рассказывает, потому что весь был поглощен своими мыслями и этим радостным чувством у з н а в а н и я. Почему за все эти дни он ни разу не вспомнил о ней? Был занят? Всецело отдался работе? Не позволял себе думать о пустяках? Но такой ли уж это пустяк — встретившийся тебе в жизни хороший человек?

Он попытался заставить себя слушать и не смог. Зато смотрел, не отрываясь. На эти темные, гладко зачесанные назад волосы. На этот нежный, детский овал лица. На этот острый, милый, чем-то притягивающий подбородок…

Как жаль, что он не может разглядеть ее глаз, — мешают стекла пенсне и плохой свет И еще жаль, что нет у него цветов. В свои двадцать пять лет он лишь дважды дарил девушкам цветы: мальчишкой — и это было смешно, а потом матросом, в Питере, — и это было грустно, потому что в цветах, купленных на его нищенские матросские пятаки, никто не нуждался.

После лекции поговорили о делах в дружине, о дисциплине и стали расходиться Первыми со своими сумками и свертками потянулись к выходу «клиенты» Следом за ними — «кавалеры», конспиративные и самые настоящие. Как, впрочем, и «невесты».

Последними уходили они с Давлетом.

Увидев их, товарищ Варя остановилась, подняла большие внимательные глаза.

— Здравствуйте, товарищ Петро. Как вас приняла Уфа? Как устроились?

— Все хорошо, Варвара Дмитриевна, спасибо, — слегка запинаясь, ответил он. — А Уфа, оказывается, совсем неплохой город. Не Питер, конечно, и не Одесса, но дела делать можно…

Они вышли на улицу. Пока сидели в помещении, погода изменилась, мороз ослаб, ветер пропал, крупными хлопьями повалил снег. На неосвещенных улицах — редкие прохожие и еще более редкие извозчики. Тихо, тепло, красиво… Благодать!

— Вы одна? В такую темень? — спросил Петр, видя, что она собирается прощаться.

— Одна. Но вы не волнуйтесь, я привыкла.

— По-моему, будет лучше, если мы с товарищем вас проводим…

— Спасибо. Я, признаться, не такая уж трусиха, но темноты действительно боюсь. Это у меня с детства.

— А я с детства боюсь только… шершней.

— Кого, кого? — То, что она улыбнулась, он понял по голосу и даже представил себе ее улыбку — широкую, белозубую, со слегка вздернутыми кверху уголками губ.

— Я говорю: шершней. Это, знаете, такие пчелы: огромные, как воробьи, и злые, как волки. Кто-то еще в детстве мне сказал, что укусы их бывают смертельными, а я тогда только начинал жить. Когда случалось отбиваться от этих крылатых пиратов, жизнь мне казалась особенно прекрасной. В эти минуты я очень хотел жить. Да и сейчас еще, между прочим, хочу… Смешно?

— Что смешно? Что хотите жить?

— Нет. Что боюсь шершней!..

Они тихо рассмеялись и пошли медленней. Говорить не хотелось, да и, казалось, не о чем было говорить.

— А знаете, — сказала она вдруг, — я все думаю: из-за чего в тот вечер мы с вами повздорили? Вы не помните?

И опять ему показалось, что она улыбнулась.

— Повздорили? — удивился он. — Мы с вами, Варвара Дмитриевна?

— Так вы не помните? А я помню. Вы, кажется, доказывали мне что-то одно, а я вам обратное. Не так?

— Может быть, если вы помните. Я тогда был в таком состоянии…

— Да, вид у вас был ужасный.

— Еще бы!

— А я, видя это, не догадалась сдержаться.

— Значит, я наговорил что-то такое… Извините меня.

— Нет, это я виновата, Петр. Это вы извините меня.

— Нет, нет, это я!

— Ну, что вы, — смутилась она. — И все-таки из-за чего мы тогда повздорили?

— Если вспомню, скажу.

— Спасибо… Вот мы и пришли.

Над городом вовсю хороводил снегопад. Снег кружился в воздухе, лип на ресницы, таял на губах.

— А вам понравилась моя сегодняшняя лекция? Вы очень внимательно слушали, я заметила.

Он едва не сгорел со стыда, вспомнив к а к он слушал ее там, у Стеши Токаревой. Пришлось солгать.

— Очень толковая лекция, Варвара Дмитриевна. Товарищи довольны.

— Спасибо еще раз… До свидания, Петр.

Он проводил ее взглядом до крыльца, постоял, помял носком сапога снег и, вспомнив о папиросах, закурил. Подошел деликатно поотставший в дороге Давлет. Тоже закурил, выжидательно посмотрел на своего командира.

— Куда теперь, товарищ Петро? Домой?

Он бросил тоскливый взгляд на дом Вари, на полутемную, сказочную от снегопада улицу, на Давлета и, словно отвечая самому себе, сказал:

— Никакой лирики, братишка. Снегопад это, конечно, хорошо и красиво, только не для нас… Так что домой, Давлетка, домой!

Уже уходя, он увидел, как в квартире Вари вспыхнул свет. За легкими белыми занавесками раз, другой промелькнула ее быстрая тонкая фигурка и пропала. Потом свет загорелся на террасе. Там занавесок не было, и он опять увидел ее, уже раздетую, простоволосую, домашнюю. В одной руке она держала половинку французской булки, от которой торопливо откусывала, а другой снимала с веревки задубевшее на холоде белье.

Сердце у Петра мягко сжалось. «Голодная, а дома, поди, ничего. И печь нетоплена, и за дочуркой еще к подруге бежать надо, и белье сушить-гладить… Как все успеть одной?»

Обернувшись к Давлету, глухо сказал:

— Моя бы воля, я бы женщин в революцию не пускал. С них довольно и того, что они есть.