Сергей Семенов - Степь ковыльная

Когда казаки выстроились перед атаманским домом, довелось Сергуньке стоять у низкого, занавешенного кисейкой оконца. После того как атаман согласился дать увольнительные билеты казакам, они стали разъезжаться. Сергунька замешкался, поправляя подпругу своего Казбека. В это время оконце распахнулось и оттуда послышался низкий грудной голос:

— Сергунька-а! Кост-и-ин!..

Сергей вздрогнул от неожиданности, подъехал к окну. «Ведь это же Настенька, дочь старого вояки Хохлачева!» Костин часто встречался с нею, когда была она еще угловатым подростком. Дружила она больше с мальчишками, слыла в станице сорвиголовой: смело скакала на коне, метко стреляла, а раз, переодевшись в платье брата, отличилась на конных состязаниях.

Знал Сергунька и то, что незадолго до войны с турками вышла Настя замуж за одностаничника Слесаренко, да в первой же схватке с турками попала ему прямо в сердце пуля, наповал сразила молодого казака. Припомнил Костин и то, что с тех пор, как Меланья Карповна возвратилась на жительство в станицу, домоуправительницей в атаманском доме стала Пелагея Ивановна — мать Настеньки.

— Будь здоров, Сергей! — говорила быстро Настя, оглядываясь, не вошел ли кто-нибудь в кухню. — Эх, и отчаянные же вы, казаки! С самим атаманом как гутарили! Вот пока никого нет на кухне, получай от меня награду, — и она передала ему туго набитую камышовую сумку. — Только никому ни слова. Я-то не боюсь, да вот как бы матери за меня не влетело. А завтра приходи на базар, погутарим, — и она снова улыбнулась так, что ямочки, дрогнув, обозначились на тугих щеках.

«Ну и Настенька! — подумал Сергунька. — Уж на что меня речистым зовут, так вот я, как дурень, ни слова не успел вымолвить!»

Толстая извозчичья лошадка, запряженная в сани, лениво бежала по улице. Рыжеватый финн сидел на облучке неподвижно, словно дремал.

Смолин думал:

«До чего же изумителен Петербург!.. Нет, Парижу и Риму с ним не сравняться. И дело, конечно, не в зданиях — там они зачастую красивее, — а в строгой простоте, необычайной стройности. И даже в таких вот особенных, как сейчас, зимних вечерах, в этих сугробах снега…»

Вспомнился Павлу Петровичу рассказ матери, крепостной крестьянки, не так давно отпущенной на волю, рассказ о том, как ее отец работал в артели каменщиков, воздвигал эту столицу на топком болоте. Пришла мысль: «А может быть, еще и потому так люблю я этот город, что много труда, пота и крови стоил он безвестным строителям…»

Сани проехали мимо сумрачной громады Петропавловской крепости. Послышался печальный, тонкий, словно хрустальный, звон курантов крепостной церкви. Смолин поежился.

«Та же Бастилия. Долго ли еще будет выситься в своем зловещем молчании эта могила для заключенных в нее друзей свободы?»

Возникла и другая мысль, и от нее леденящий холодок пополз по спине: «А ведь, пожалуй, и меня могут засадить в Петропавловскую крепость. Вызовут в Тайную канцелярию, и начнет допрашивать Шешковский: что я делал три года за границей, были ли у меня знакомые якобинцы, и какого сам я образа мыслей? Кольцо увидит с якобинской надписью: „Жить свободным или умереть“…»

Извозчик остановился у ворот в конце Невского. По утоптанной в снегу тропинке Смолин добрался до домика в глубине двора. «Аудитор канцелярии Правительствующего сената А. М. Позднеев», — прочел он на дощечке.

Павел Петрович позвонил. На пороге появился франтовато одетый мужчина, бритый, надушенный тонкими духами. Смолин не знал, что и думать, но, вглядевшись в его задорные, хитроватые глаза, спросил нерешительно:

— Алеша, вы ли это?

— Кто это? Входите. Здесь темновато, не разгляжу…

Архитектор вошел и тотчас же очутился в могучих объятиях Алеши.

— Павел Петрович, дорогой мой, три года не виделись! Как рады будут вам Анатолий Михайлович и Ирина Петровна! Давайте помогу вам раздеться.

Когда в передней послышался веселый шум, Позднеев посмотрел на жену.

— Кому это так обрадовался Алеша?

Вошел Смолин. Поцеловав руку хозяйки, дружески обняв Позднеева, он уселся и, пристально глядя на Ирину, сказал:

— Обязанностью своей почитаю торжественно заявить, без всякой лести, что за эти три года вы похорошели еще больше!

Ирина покраснела.

Откуда-то из глубины квартиры раздался детский плач.

— Простите, скоро возвращусь. — Ирина вышла.

— Так стало быть, у вас есть дети?

— А как же, — просиял Позднеев. — Сам Суворов крестным был. В его честь Александром назвали.

— Анна Павловна рассказала о вашем ранении при штурме Измаила. Все же выглядите вы таким же молодцом, как и раньше. Ну, как ваши раны?

— Плечо совсем зажило. Нога иногда побаливает, на перемену погоды, а впрочем терпимо.

Павел Петрович обернулся удивленно:

— А куда же Алексей-то делся? И почему столь разительно изменился ваш слуга?

— Почему он так хорошо одет? Маша, его жена, становится законодательницей мод. Ее мастерская процветает. Правда, Анна Павловна доставила ей первых заказчиц из «высшего света». А на Алексиса, как называют его заказчицы, легла ответственная роль, благо он бойко болтает по-французски — «родном» языке наших модниц. Я убедил, наконец, Алексея принять вольную, — и ныне он уже не слуга мой, а друг, каким он, впрочем, всегда был для меня.

— Расскажите, что нового сейчас в Петербурге? — понизил голос Смолин.

— Императрица устрашена событиями во Франции, и оттого еще более усилился самодержавный гнет. Недавно получил я известие, что в донских станицах настроение весьма неспокойное. Туда самовольно вернулась, с оружием в руках, почти тысяча казаков, коим царицей предписано было оставаться на Кубани для поселения. Пока тех мятежников правительство не трогает, но это, мнится мне, лишь до поры до времени. Чем выше поднимутся революционные волны во Франции, тем с большей яростью будут подавляться у нас всякие волнения. Ну, довольно об этом… Поведайте лучше о себе, что у вас нового?

До позднего вечера беседовал Позднеев с гостем…

Прошел год с тех пор, как восставшие казаки возвратились самовольно с Кубани. Точно котел, кипел в то время тихий Дон.

Шумно было в станицах. Всюду вспыхивали споры, разгораясь, нередко пламенем внутри семей. Так случилось и в дружной раньше семье Тихона Карповича. Он считал, что единственный, путь — это просить государыню, чтоб казаков на Кубань не переселяли без их согласия да еще чтоб не вздумали и впрямь, как ходили слухи, «писать» казаков в крестьяне. И вот однажды, когда Тихон Карпович говорил об этом, Павел не сдержался и ответил ему резко: