Сергей Семенов - Степь ковыльная

Штукарев вздохнул:

— Сам про то знаю. Да как начинать, когда еще не все готово?.. К тому же немало казаков на полевых работах. И то еще учти: в осеннюю распутицу царской пехоте трудно будет пробираться по нашему бездорожью. А осенью мы конно в наступление двинемся.

— Ты понимаешь, Трофим, что вышло? Вот уже с год, как нас, ушедших с Кубани, не трогали — боялись, что, ежели, закуют нас в кандалы, весь Дон подняться может. А теперь власти осмотрелись, видят, что могут опереться на «дюжих». Вот и стали они, власти-то, попеременно то пряником приманивать, то кнутом щелкать. И ведь немалого добились. Сколь много таких, что надеются вымолить у царицы возврат былых казачьих вольностей. А про то и не помышляют, что только ружьями и саблями надобно свободу добывать, и притом для всего народа.

— Правильно! — ответил Штукарев. Помолчав, сказал тихо, почти шепотом: — Первое, Павел, что надо тебе сделать, — это побывать в крепости… Ну, прощевай, друг! Пора мне возвращаться, дел-то уйма!

— Будь здрав, Трофим, — тепло простился Павел.

Это была их последняя встреча. Вскоре атаманцы схватили Трофима Штукарева и еще нескольких казаков. Все они были отправлены в кандалах в Петербург, на суд Военной коллегии.

Июньский вечер. Тихо в станице, а еще тише в залитом лунным светом садочке. Под старой яблоней сидят двое на расстеленной на траве полсти, ведут тихий разговор. Слышен низкий женский голос:

— И за что я только полюбила тебя, Сергунька, — ума не приложу: и ростом ты не вышел…

— Мал, да удал, — улыбчиво отвечает мужской голос.

— …и рыжеватенький…

— Рыжие ежели не злые, так очень добрые.

— Пересмешник был, да и остался таким… Даже надо мной подсмеиваешься.

— С тебя пример беру.

— И в дела опасные, погибельные невесть зачем ввязываешься, супротив «дюжих» идешь.

— «Дюжие» — они из воров сделаны, из плутов скроены, мошенниками подбиты.

— И песни дерзкие про власти слагаешь…

— Да песни-то разве плохи? Многие их подхватывают. Кто песню хорошую складывает, добро людям творит. А кто веселые песни поет, того и беда не берет.

Короткое молчание, и снова звучит ласковый женский голос:

— Знаешь, всегда ты был мне милее всех. Думала, возьмешь меня замуж. А ты перед войной-то за Груней стал увиваться. Ну, я и поддалась уговорам отца с матерью — вышла за Ивана. Любил он меня крепко, а все ж не мил был он мне… И вот год назад нежданно-негаданно тебя в Черкасске на коне против кухни атаманской увидела. Ой, и забилось же мое сердечушко… Памятливое оно у меня…

Опять молчание. Потом — другой голос:

— Ну, а как атаман, не пристает к тебе, Настенька, с лаской барской? Ведь он такой!..

— Слышала я, водились когда-то за ним такие дела. А ныне ведь ему шестьдесят минуло. Притом как женился он на графине Собаньской, так та за каждым шагом его следит. Слушается ее — и даже в карты играть бросил вот уже больше года. Да и мамани моей он совестится.

— А как мать-то тебя сюда отпустила?

— Упросила ее. Сказала ей, что больно соскучилась по станице нашей.

В соседнем саду запел соловей, щедро, словно полными пригоршнями, разбрасывая серебристые трели. Его песнь подхватил другой, защелкал раскатисто, засвистел, будто стараясь превзойти своего соперника.

Едва только взошла заря, к воротам Димитриевской крепости подъехал воз, груженный сеном. Устало остановились круторогие быки. На возу сидел круглолицый казак с рыжеватым чубом. А внизу стоял погоныч с русыми кудрями, с упрямым взглядом карих глаз. Навстречу им, зевая и потягиваясь, вышел начальник караула-капрал Тамбовского полка.

— Ну, что привезли, станичники? — спросил он хрипло.

— Не видишь, что ль? — откликнулся сидящий на возу казак. — Солнце в мешке да воду в решете. — И он так заливисто рассмеялся, что хмурый капрал усмехнулся и тоже пошутил:

— Видеть-то вижу, да где ваши виды?

— Вот они, — ответил неразговорчивый погоныч и передал капралу два вида — паспорта, выданных на имя казаков Аксайской станицы Буйволова и Конькова, и бумажку от станичного правления.

— Знатные у вас прозвища, — опять усмехнулся капрал. — Это кто же из вас Буйволов?

— Я самый и есть! — весело отозвался с воза белозубый казак. — У прадеда моего некогда, при царе Горохе и царице Печерице, было с десяток буйволов, потому так и прозвали его.

— А кому ж вы сдадите сено?

Опять ответил разбитной казак:

— Станичный атаман устно приказал доставить сено для ее высокоблагородия сударыни коровы господина коменданта крепости бригадира Машкова.

— Что ты мелешь? — не смог сдержать улыбки капрал.

Захохотали и вышедшие из караулки солдаты.

— Фу, пропасть! Оговорился… Для коровы его высокоблагородия…

— Ладно, езжайте!..

Воз въехал в крепость, и за ним захлопнулись дубовые ворота.

Сдав сено под расписку, Павел и Сергунька разыскали дом урядника Правоторова, родственника Павла. Жена, его с побелевшими волосами, но с густыми черными бровями, сказала, вздохнув:

— Петр Севастьянович к Дементию Ивановичу ушел, с ним вместе на базар отправится. Потом к нему, наверное, зайдет, как обычно… Ну, а оттуда в полдень на Крепостную площадь пойдут на казнь смотреть…

— На казнь?.. — изумился Денисов.

— А вы нешто не знаете? Казнить будут казаков Никиту Белогорохова, Сухорукова, Елисеева, Моисеева и еще человек десять… — Слезы набежали на глаза женщины. Она вытерла их уголком головного платка. — Вчера комендант сюда вызвал по десятку казаков из ближних станиц. Будут, стало быть, и они при казни той… чтоб острастки больше!

Павел побледнел до синевы. Острая боль кольнула сердце. «Вот она, расправа! Началась!.. — подумал он. — Опоздали мы с выступлением, а ныне платиться за то придется».

Сдержав слезы, Ефросинья Федоровна, сказала:

— Ежели тебе, Павлик, с Петром Севастьяновичем надобно увидеться, иди к Карагодину, он за два дома от хаты Дементия Ивановича на той же Крепостной уличке жительствует; скажи ему, что я тебя направила, и попроси вызвать Петра. Да будьте поопасливей: ныне за каждым новым человеком в крепости зорко присматривают…

Склонив головы, понурые ушли Денисов и Костин. Подойдя к Дону, удивленные, остановились. Вся улица была запружена народом, бежавшим к домику Дементия. Отовсюду слышались взволнованные, но приглушенные возгласы.

Лишь одна женщина кричала плачущим голосом:

— Злодеи, старика не пощадили! Знамо, чья это рука творит, кому Дементий Иванович поперек дороги стал!

Павел и Сергунька вместе со всеми побежали к дому Дементия. Сержант с нарукавным знаком патрульного попытался было не допустить толпу к калитке, но его тотчас же смяли, и он, сняв кивер, вытирал градом катившийся пот.