Сергей Семенов - Степь ковыльная

— Да разве в нас только дело, в казаках? Ну, посудите сами, Тихон Карпович, ведь вы человек разумный и грамотный: кто есть мы, казаки? С неба, что ли, свалились? Мы — русские люди. А раз так, то и судьба у нас общая со всем русским народом, и нечего нам прятаться за своими казачьими плетнями. Чем нам гордиться перед крестьянством? Тем, что у нас нет крепостничества? Но ведь и на Дону чиновники да офицеры все больше и больше крестьян в крепостную кабалу обращают… А ежели даже и не будут казаков в крестьянство писать, то все равно нас в бараний рог согнут так, что даже жаловаться не посмеем.

— Вижу тебя насквозь, — гневно отвечал Тихон Карпович. — Ждешь, что опять пугачевщина на дыбы поднимется, как конь шальной. Ты забыл, чем она кончилась? Ты хоть бы о том подумал, что государыня, несмотря на вашу тяжелую вину — самовольный уход с Кубани, — все же милостива к войску нашему. Ведь еще в июле прошлого года привез Иловайский из Петербурга высочайшую грамоту с похвалой Войску Донскому за прежнюю славную службу государству российскому. Привез и утвержденную царской рукой карту с указанием границ Войска Донского, согласно коим все изобильные земли и угодья навеки признаются собственностью Войска.

— Карта! Границы!.. — насмешливо бросил Павел. — Что толку в тех границах, ежели внутри них земли по-прежнему расхищаться будут офицерами да чиновниками?

— Возьми и другое. Восстав, вы совершили «деяние преступное, законопротивное, дерзостное, достойное возмездия по всей строгости военного артикула». А в то же время государыня императрица «из матерного благоснисхождения и угодного ей милосердия», как сказано в царской грамоте, готова простить вас, ежели возвратитесь на Кубань.

— Нет, того не будет! — пристукнул кулаком по столу Павел. — Мы не рабы, чтоб помыкать нами. Сами знаете, что ни один казак на тот «милостивый» призыв не откликнулся. Вот вы браните нас за самовольный уход, а разве мы не добились уже некиих уступок: вместо трех тысяч семей предлагается ныне переселить на Кубань только тысячу, и притом по жребию… Правда, еще бороться придется. Недаром стягиваются войска на Дон, усиливаются гарнизоны в крепости Димитрия Ростовского и в Таганроге. Ну что ж, не будем и мы сидеть сложа руки. Пойдем против богатеев и старшины казачьей: много мерзости и у нас на Дону завелось…

— Ты думаешь, мне все по нраву, что ныне творится на Дону? Нет, не все! — сердито сказал Тихон Карпович. — Сам знаю, дюже большую власть забрала казачья старшина, обирая нещадно худых по достатку казаков… Вот вспомнилось мне сейчас: был я понятым, когда по царскому указу делалась, почти что тридцать лет назад, опись имущества покойною войскового атамана Данилы Ефремова. До сих пор забыть не могу, какое богачество в подвалах его нашли: одних денег серебряных на пятьсот тридцать пять тысяч рублей, червонцев золотых на семьдесят тысяч, жемчугу пять фунтов да три сундука больших с серебряной посудой, да в доме многие десятки ларей с дорогими шубами, мехами, шелковыми тканями… А сколь земли у него было, сколь много хуторов, мельниц не только по Тузлову, но и, к примеру, по далекой Медведице!

Тихон Карпович, помолчав, глухо добавил:

— Неправдой все это нажито было… Много и других непомерных богатеев-старшин имеется на Дону: Себряковы, Кутейниковы, Мартыновы… Понятно, все они — верные слуги царевы, а что ж поделаешь? Восставать против них — значит восставать против волн царской… А это куда как не под силу нам. Стало быть, терпеть, терпеть надобно, сколь это ни досадно. Если уж крестьянство во главе с Пугачевым не смогло одержать верх над помещиками, так нам и подавно не справиться с нашими старшинами. Их сама царица возвеличивает, ведь недаром же она пожаловала им недавно все права дворянства российского.

— А все ж восставать надо, — твердо сказал Павел. — Нет другого исхода, поймите, Тихон Карпович. Мы ж не суслики степные, чтоб ожидать смиренно, пока нас капканами изловят и смерти предадут. За волю народную и жизни не жаль!

Тихон Карпович устало махнул рукой:

— Тебя не переспорить. Упрям ты больно. Сердцем думаешь, а не головой. Смотри, как бы не потерял ее! — И ушел, хлопнув дверью.

Таня сидела с помертвевшим лицом, думала: «А что, если и впрямь не сносить ему головы? Чего он добивается? Трудно мне понять. Как вернулся с Кубани, молчаливым стал. Не обо мне и детях думает, а о чем-то своем. Не ищет он покоя и счастья в семье…»

Закрыв дверь плотно, Павел беседовал со Штукаревым — он только что вернулся в станицу. Сверкая черными глазами, рассказывал Штукарев гневно о том, что Белогорохов, выехавший в Петербург для подачи императрице прошения, был арестован и отправлен в крепость Димитрия Ростовского для суда.

— Лишились мы Никиты — нашего походного атамана, не вырваться уж ему из когтей вражьих! А все ж надо бы сделать разведку, не удастся ли как-нибудь высвободить его из крепости? И о том следует подумать: если казнят Никиту, так нужно другого вожака иметь. Но кого же?

Павел решительно ответил:

— А тут раздумывать нечего. Есть такой человек, чье имя будет знаменем не только для нас, казаков, но и для всех крестьян.

— Да кто же, кто? — нетерпеливо теребил смолистый чуб Штукарев.

— Дементий, брат Емельяна Пугачева.

— То мысль… Только пойдет ли он с нами? Смелый ли он, твердый волей? Не стар ли? Ведь ему, поди, лет шестьдесят?

Денисов улыбнулся.

— Трижды виделся с ним в Димитриевской крепости. Последний раз, правда то было года два назад, перед выездом на Кубайскую линию. Но я имею и недавние сведения. Не сомневайся, он крепкий, как железо, и не только по здоровью, но и по разуму. Уверен: пойдет с нами за правое дело. Сказал твердо: «Начнется пожар на Дону, я в стороне не останусь».

— Но как в крепость-то пробраться? Ведь, слышал я, туда ныне с большей строгостью пропускают. Да и за Дементием строгий присмотр, наверно, установлен. И как вызволить его из крепости, ежели он согласие даст быть заедино с нами?

— Об этом подумать надобно… Кое-что уже есть в мыслях, Имеется у меня в крепости родня — старый друг Дементия. Через него надо действовать. Лишь бы попасть в крепость, а там видно будет.

— Поспешать надо. Никиту схватили, ныне очередь за мной. Ведомо мне: как на волка, облаву сделать на меня собираются станичные богатеи. — Штукарев зачерпнул воды из жбана, выпил с жадностью. — Послал я двух гонцов к яицкому казачеству — тому, кое царица после казни Пугачева приказала переименовать в уральское. И еще несколько казаков — в воронежские, ближайшие к войску, уезды. А на Дону есть у меня связь со многими станицами.

— Уже сейчас, Трофим, пора бы собирать полки, — настойчиво сказал Пасел.