Мирмухсин Мирсаидов - Зодчий

— Пойдемте отсюда, госпожа.

Бадия не отрывала глаз от тюремщика, стоявшего у ворот крепости. Он зло глядел на нее.

— Пошли, — согласилась она. — Как бы не навредить Низамеддину!

— Дело Низамеддина расследуют. Судьба его связана с волей царевича, — сказал Заврак. — Без приказа они не посмеют его тронуть. Я верю в это. Да убережет его аллах! Низамеддин отважно сражался за государя, его, конечно, скоро выпустят, поверьте мне. Он взят под стражу по навету…

— Господи, да сбудутся ваши слова!

Расстроенные, обескураженные и подавленные Бадня и Заврак вернулись домой. Ни он, ни она не стали распространяться о происшедшем, лишь кратко сказали, что передали еду Низамеддину. Бадия просила Заврака хранить случившееся в тайне, иначе, уверяла она, отец не выдержит. Он и так едва держится на ногах. Теперь отъезд Зульфикара в Бухару стал для Бадии настоящим горем.

Еще один ученик отца, Гаввас Мухаммад, был туповатый и скрытный малый, и редко случалось, чтобы Бадия перекинулась с ним хотя бы словом, не говоря уж о беседах более откровенных. И только Зульфикар, с которым она сначала подружилась, а потом и полюбила его, был близким ей по духу. И вот он изгнан, обвинен в том, что заглядывается на Бадию и, вместо того чтобы заниматься ремеслом, влюбился. Лгать или скрывать что-то от зодчего было бы прямым преступлением. А вот теперь от зодчего скрыли то, что случилось в крепости. Скрыли, жалея его.

Шли дни.

Строительство медресе заканчивалось, и вскоре должны были наступить торжественные, радостные дни. Но сын зодчего был под стражей, и жизнь Наджмеддина Бухари проходила в великой печали. Верно говорят, что нет в этом мире человека, у которого не было бы печали. Но в те дни печаль зодчего была сродни отчаянию. Еще не так давно зодчий, сидя у подножья горы на берегу реки, любовался игрой серебряных рыбок, скользящих между камней. «Разве это жизнь? — думал он. — Бедные рыбешки, лишены даже простой человеческой радости — почесать себе плечи!» — улыбался он, почесывая плечи. И вот теперь он завидовал этим рыбкам, не знающим забот, беспечно плывущим куда им вздумается! Как все изменилось! Ему казалось, будто уже не доверяют ему, как прежде. Теперь он не годится даже в колчаны обычному нукеру. Если не произойдет внезапной перемены, то он, пожалуй, покинет столицу и уедет куда глаза глядят. Страшное событие перевернуло всю его жизнь, и ему чудилось, будто все от него отвернулись и даже лучшие друзья будут холодно на него поглядывать…

Зодчий погрузился в глубокое раздумье, перед его внутренним оком чередой проходили придворные вельможи, но проходили мимо, намеренно не замечая его.

В эти злосчастные дни, когда сын его все еще был в заточении, зодчий отправил второе послание покровителю ученых, поэтов и людей искусства — Мирзе Улугбеку. Он сам отнес это послание во дворец и попросил отослать его с гонцом в Самарканд, зная, что каждый день по срочному делу из дворца в Самарканд снаряжали гонца и что каждый день другой гонец прибывает из Самарканда в Герат. Он обратился к знакомому вельможе, занимавшему высокий пост при дворе, и тот пообещал немедленно же отправить послание в Самарканд Улугбеку-мирзе. Зодчий, умолявший вельможу поскорее отправить письмо, добавил, что судьба его единственного сына зависит теперь от ответа Улугбека.

«Да станет известно его высочеству Мирзе Улугбеку — покровителю наук и просвещения, владыке мира искусств, наставнику астрологов, звездочетов и зодчих, его светлости, великому и августейшему, — писал зодчий, — что я их верный раб, безвестный зодчий Наджмеддин Бухари, родом из священного города Бухары, вот уже двадцать лет верой и правдой служу их величеству государю в Хорасане. Ныне сын мой Низамеддин по неизвестным нам причинам навлек на себя подозрение и взят под стражу. Он заключен в крепость Ихтиёриддин. По сведениям, дошедшим до нас от должностных лиц, сыну моему грозит смертная казнь. Милостивый и милосердный покровитель, сын мой Низамеддин отважно сражался в войсках вашего высочества под Ферганой, участвовал в боях против врагов государства, был тяжело ранен в голову. В бою на берегу Сайхуна уничтожил намеревавшихся убить вас, ваша светлость, и господина полководца Якуббека неприятельских воинов. Я, верный раб вашего высочества, зодчий Наджмеддин, неоднократно был удостоен милостей и даров их величества государя. Я возглавил строительство мостов, водоемов, бань, медресе и мечетей в Герате, Балхе, Самарканде и Бухаре. Нижайше прошу вашу милость снизойти к мольбам несчастного отца, не забыть верную мою службу и скромные заслуги и спасти единственного моего сына от казни. Да будете осенены вы всегда и на веки веков милостью аллаха, да будет вечно развеваться над страной ваше победоносное знамя. Ваш преданный раб зодчий Наджмеддин Бухари. Шестнадцатый день месяца барата [22] Барат — восьмой месяц по мусульманскому летосчислению — хиджре. , город Герат».

Знавший о делах зодчего вельможа взял из его рук послание и равнодушно заявил, что его, конечно, отправят в Самарканд. Зодчий Наджмеддин Бухари низко поклонился ему в знак благодарности и вышел. Все письма и документы, отправляемые с гонцами в Самарканд, Балх, Мешхед, Табриз, Нишапур и Кабул, тщательно проверялись людьми Ибрагима Султана. Чиновник, которому зодчий вручил послание, не отступил от правил и вечером вручил его послание царевичу Ибрагиму Султану.

Наступила ночь.

Вселяющая ужас на всю округу крепость Ихтиёриддин утопала во мраке. В этом высоком и мрачном здании не зажигали огней, одни лишь стражи с факелами расхаживали у ворот да по толстым высоким стенам. Ночью крепость еще страшнее, чем днем, возвышалась черной громадой, вселяя трепет в души прохожих. Точно огромный дракон Ахраман, притаилась она у Мешхедской дороги. Сколько людей, брошенных туда, мучится и стенает в холодных ее объятьях. Зодчему крепость Ихтиёриддин представлялась огромной змеей, свернувшейся клубком; и она словно прикидывала, сколько еще людей может обвить своими кольцами и скольких еще может проглотить…

Каждый, кто направляется в Мешхед и идет из Мешхеда в Герат, не может миновать ее.

В пятницу к семи виселицам, сооруженным прямо во дворе крепости, вывели шестерых узников. То были молодые люди, совсем еще юноши — старшему из них двадцать пять, младшему — двадцать. Именно в этот день Ахмад Лур, совершивший несколько месяцев назад покушение на государя, выходившего из соборной мечети Джаме, был схвачен и растерзан толпой. Седьмая виселица была воздвигнута для него, уже отсутствующего…

Шестеро заключенных молча стояли под виселицами. Среди mix сын зодчего Наджмеддина — Низамеддин. Нукеров с оголенными саблями насчитывалось в десять раз больше, нежели узников. Тонкий серпик молодого месяца еле освещал двор крепости. Юноши, со связанными за спиной руками, не отрывали от него глаз, месяц плыл высоко над стенами крепости, и каждый с надеждой ждал, что вот-вот прибудет гонец с вестью об отмене приговора. Хмурые, злобные лица нукеров были похожи на тяжелые замки, мрачно висящие на дверях камер. Низамеддин глядел на луну, которая прежде дарила ему столько радости и столько восторгов, а теперь она казалась окровавленной, и лик ее был злобно обезображен. Она походила на виновника всех его бедствий, на этого глупо поторопившегося Ахмада Лура. «И вот теперь вместо него будешь повешен ты», — думал Низамеддин, глядя на луну. И вдруг он заметил бледного худого человека с бородкой клинышком, который молча сидел на стуле позади нукеров с оголенными саблями. Где же он видел его? Напрягая память, Низамеддин вспомнил, что именно он — этот худой человек — во время Ферганского похода, в бескрайней степи, как-то подошел к ним — к нему, Шадманбеку и Абуали, принес им на большом блюде сало и мясо, разговаривал с ними. Что он здесь делает, среди этих бандитов и убийц?