Людвига Кастеллацо - Тито Вецио

— Садись ко мне поближе, храбрый трибун, расскажи нам о чем-нибудь из твоей военной жизни. Мы уже слышали о твоих подвигах, и часто вспоминали о тебе, тревожась за твою жизнь, которую ты постоянно подвергал опасности. Не правда ли, Эмилия?

Молодая девушка ничего не отвечала, но заливший ее лицо румянец и взгляд, брошенный на юного всадника, были красноречивее всяких слов.

— Я только исполнял свои обязанности, — отвечал Тито Вецио сражаясь за славу нашего дорогого Рима против нечестивого и гнусного тирана.

— Кстати, Гутулл, — обратилась матрона к нумидийцу, — правду ли говорят, что Югурта сошел с ума от бешенства и отчаяния?

— К несчастью, это правда.

— Как к несчастью? Значит, ты его жалеешь, хотя он был твоим самым страшным, непримиримым врагом?

— Нет, я не жалею этого тирана, напротив, я хотел бы, чтобы он испытал все ужасы смерти, находясь в полном рассудке.

— Значит, ты недостаточно отомщен?

— Да нет, я считаю, что Югурта и его родственники получили по заслугам.

— Да, его дети обращены в рабов, — заметил Тито Вецио таким тоном, словно глубоко сожалел о случившемся.

— Рабство, по моему, хуже смерти, — отвечал Гутулл, отчасти со свирепой радостью, отчасти с сочувствием. На этот раз, как и обычно, проявилась способность его благородной и страстной души, способной как к чрезмерной нежности, так и к неукротимой ненависти.

— А все-таки жаль, что этот бедный царь должен был умереть такой страшной смертью, — задумчиво заметила супруга сенатора Скавра. — Он был нашим гостем, когда мой муж поддерживал в Сенате его дело, и я, со своей стороны, должна сказать, что не заметила в нем и малейшего намека на варварство, он был очень приветлив и обходителен.

— И в самом деле, — отозвался молодой Катулл, — я помню, в то время самые знатные семейства не могли нахвалиться любезностью и чисто царской щедростью Югурты, которого даже находили вполне достойным преемником великого Массинисы.

— Народ всегда его ненавидел, — возразил Апулий Сатурнин, — и громогласно обвинял патрициев в том, что Югурта покупает их оптом и в розницу, одним вручая драгоценные подарки, а других заманивая щедрыми обещаниями.

— Кто же обращал внимание на этих жалких шавок? — вскричала гордая матрона.

— Эти шавки, как ты изволишь называть свой собственный народ, в настоящее время торжествуют, поскольку консул и первый полководец выражает прежде всего их интересы. Времена Назика и Опимия миновали, теперь очередь людей, подобным Гракхам. Сегодня одно veto [85] Народный трибун имел право отменять решения сената, невыгодные для плебеев. какого-нибудь трибуна имеет то же значение, что и единогласное решение всех ваших сенаторов.

— Из твоих слов можно сделать вывод, что ты, позабыв о древности твоего рода, стал на сторону толпы. Вот этого я никогда бы не подумала о тебе, Сатурнин, — сказала жена Скавра, строго взглянув на молодого человека.

— Я, — с цинизмом отвечал Сатурнин, — всегда на стороне тех, у кого преимущество в силе, численности и отваге. Когда я выбираю партию, чтобы к ней присоединиться, я забочусь только об окончательном успехе.

— А ты, Марк Друз?

— Для меня на первом месте должна быть справедливость.

— А для тебя, Метелл?

— Честь.

— А Сцевола?

— Законность.

— Ну, а что нам скажет мужественный Тито Вецио?

— По моему мнению, разум непременно должен быть в союзе с сердцем, то есть с чувством.

Гордая матрона неопределенно пожала плечами, а ее дочь Эмилия глубоко вздохнула и бросила нежный взгляд на симпатичного трибуна, как бы говоря, что ее симпатии находятся целиком на его стороне.

Между тем со всех сторон раздались сильные и продолжительные аплодисменты. Таким образом толпа приветствовала появление консулов. Двенадцать ликторов с прутьями без топоров [86] В знак уважения верховной власти народа ликторы, исключая триумфальные процессии, не носили в Риме топоров. шествовали перед каждым из них. Сначала показался Гай Марий, затем Фимбий. В этот месяц республикой руководил первый из них. [87] Консулы управляли по очереди, каждый в течении одного месяца. Начинал старший по возрасту. Консулы заняли привилегированные места, расположенные на платформе над арками, где, кроме них, имели право находиться сенаторы, главные сановники республики и весталки. Отсюда было удобнее всего наблюдать за происходящим на арене.

При появлении консулов все встали, кроме весталок, которые были освобождены от этой формальности в виду исполнения их высокой религиозной миссии.

Исполнение этой простой церемонии было в высшей степени тяжело для гордых потомков латинских и сабинских царей, насчитывавших среди своих предков несколько десятков коронованных особ, диктаторов и консулов. Отдавать почести консулу-плебею означало для них высшую степень нравственных мук, но уважение к законам заставляло покориться. Вся эта гордая аристократия, не далее, как вчера, наотрез отказавшаяся приветствовать плебея-победителя, сегодня вынуждена была встать при его появлении, таким образом отдавая дань уважения человеку, который являлся главой республики.

Таким образом симптомы междоусобной войны уже начали проявляться среди населения великого города. Мостик, переброшенный через бездну варварства должен был соединить два великих гражданства, прошедшее и настоящее, или, вернее, будущее.

Лишь только консулы заняли почетные места, новички-гладиаторы прекратили свои невинные упражнения, уступив место старшим. Выстроившись попарно, гладиаторы-ветераны, вооруженные уже не деревянными мечами, а самыми убийственными орудиями смерти, обошли кругом арену. Подойдя к месту, занимаемому консулом, они вскричали «ave imperator», после чего, полные достоинства, удалились через главную арку.

Публика с нетерпением ждала сигнала консула и звуков труб, возвещающих о начале резни. Вскоре сигнал был подан. Трубы затрубили, и кровавая бойня началась, как это было заведено, страшной игрой ретиария с рыбой. Эта забава уже известна по подробному описанию рудиария Черзано. Заметим только, что на этот раз бой закончился победой «рыбы» над ретиарием. Первый, умело избегая попыток накрыть его сетью, ранил «рыбака» в подколенник, так что последний, лишенный всякой возможности не только нападать, но и защищаться, стал просить пощады. Публика, не особенно благоволившая к Марку Феличе Ланисте, и желая оставить ему никуда не годного калеку-гладиатора, тотчас же решила участь побежденного почти единодушным криком «пусть живет» и соответствующим жестом. Таким образом хозяин школы Ланиста вместо платы, которую он должен был получить за труп, принимал обратно изуродованного хромого гладиатора.