Людвига Кастеллацо - Тито Вецио

— Он влюбился в распутную женщину, одну из наложниц печально известного всему Риму Скрофы, рабыню-гречанку, ввел ее в свой дом, купив на вес золота, отпускает на волю, а что ужаснее всего, говорят, хочет на ней жениться. Последнее кажется невероятным, такой поступок противоречил бы всем гражданским и общественным законам Рима.

— Влюбился в распутную женщину, наложницу содержателя гетер Скрофы! Да, поступок, вполне достойный сына преступницы и прелюбодейки. И этот человек носит мое имя! Нет, я не допущу, чтобы меня так оскорбляли, клянусь прахом моих предков, не допущу! Если бы пришлось его казнить, я бы не стал колебаться!.. Нет, он этого не сделает… Иначе я поступлю с ним так же, как Брут и Манлий [160] Манлий — консул 340 года до н. э., казнивший сына, который покинул строй, чтобы убить в поединке вражеского предводителя. поступили со своими сыновьями.

— Не забудь, что времена меняются, народ обожает этого юношу и защитит его даже от справедливого суда. [161] Власть отца над жизнью и смертью сына могла быть отменена по воле народа.

— Значит я должен молча проглотить оскорбление!

— Нет, Но тебе надо использовать более надежный способ. Ты давно решил лишить его наследства. Сделай лучше — объяви его незаконнорожденным. Всего две строки в твоем завещании отнимут у него твое имя, а вместе с ним и все твое состояние. Напиши, что Тито не твой сын, а Терции Минуции и Авла Гиенция. Поверь мне, этих строк вполне достаточно для того, чтобы нежный друг публичной женщины не смел больше оскорблять имя потомка знаменитых медиастутиков. [162] Так назывался верховный судья Капуи во времена республиканской свободы города.

Некоторое время старик угрюмо молчал, лишь глаза его недоверчиво и злобно сверкали из-под нависших бровей.

— Итак, — наконец заговорил он, — дом Вецио, тебе не суждено удержаться без позора, так разрушайся же, падай, но без стона и слез! Аполлоний, позаботься о свидетелях на завтра, а сейчас позови моих слуг, пусть отнесут меня в постель, я чувствую себя слабым, а мне надо сохранить силы хотя бы на несколько дней.

Аполлоний хлопнул в ладоши, явились два невольника и понесли обессилевшего старика в его опочивальню. Лукавый египтянин почтительно поцеловал руку Марка Вецио и удалился. Выйдя на улицу он сквозь зубы проговорил:

— Скоро всему конец. Завтра утром будет составлено духовное завещание и его внесут в списки претора. Я же надеюсь получить право римского гражданства. А вечером… вечером увеличу дозу яда, с помощью которого я стану хозяином дома, где должен был жить и умереть рабом.

Среди домов, находящихся неподалеку от базилики Опимия, по направлению от Сабурры к Форуму, в описываемую нами эпоху стоял небольшой нарядный дом, в котором помещалось заведение, напоминающее современные кафе и рестораны. Там в определенное время дня собиралась привилегированная часть римского общества, преимущественно молодежь. Они приходили узнать о новостях дня, встретиться со знакомыми, поболтать, выпить вина или какого-нибудь более легкого напитка, полакомиться сладостями или другими деликатесами, не слишком обременяя при этом свой желудок. Заведение это носило название «Фортунато». Как снаружи, так и внутри оно было отделано с удивительной роскошью. Стены из мрамора с позолотой, потолок из илитского дерева и также с позолотой, а кроме того украшенный слоновой костью, мебель бронзовая с резьбой. Мозаичный пол по случаю зимнего времени был покрыт мягким ковром с яркой вышивкой. Окна из слюды пропускали в комнаты матовый свет. В центре стояла бронзовая жаровня, распространявшая приятную теплоту.

Направо от входа, на двух мраморных столах превосходной работы были выставлены вазы с вареньем, медом; тут же красовались золотые кубки всевозможных размеров, вина, торты, пирожные. Словом сказать, это было нечто вроде наших баров в ресторанах.

Стулья — некоторые со спинками, другие, похожие на массивные табуретки, были накрыты мягкими подушками. Повсюду стояли маленькие столики на одной ножке, за которыми устраивались посетители, уписывая за обе щеки замечательные творения лучших кондитеров Рима, запивая их самыми изысканными и дорогими сортами вина.

На вывеске этого модного римского заведения была изображена обнаженная женщина с рогом изобилия, в руках и корабельным рулем у ног. На языке символов это означало, что заведение находится под защитой богини, особо почитаемой в Ациуме, [163] Фортуна, которой в Ациуме был построен великолепный храм. и вместе с тем намекало на имя хозяина, хорошо известное всему Риму — Фортунато. Соответственно заведение называлось Термополии Фортунато. Термополии — слово греческое, состоящее из двух: термос — горячий и полео — продаю. Эта роскошь, как и очень многое другое, была заимствована римлянами у побежденных греков. В Термополии Фортунато собиралась золотая молодежь Рима. Другим таким же посещаемым заведением, в чем-то конкурировавшим с Термополией, была парикмахерская, или, попросту говоря, цирюльня Лициния. Туда богатая молодежь тоже любила ходить за новостями и сплетнями.

В данный момент в заведении Фортунато было полно народу. В одной из боковых комнат собралось довольно разношерстное общество. Ростовщик Скасий и толстый всадник — откупщик публичных податей — вели разговор о цене на хлеб. Авгур Вононий играл в шашки с медиком Стертихием. Эдим Панза пытался убедить подрядчика Онисия в выгодах какого-то предприятия, касающегося очистки города. Наш старый знакомый поэт Анций играл в шахматы с одним молодым писателем, добившимся впоследствии мировой славы и царских богатств. [164] Известный драматический актер и писатель Эзоп.

В главном зале, где за буфетом стоял сам Фортунато, собрался кружок знакомых нам молодых людей. Здесь были Квинт Цецилий Метелл, Сцевола, Альбуцио, Апулий Сатурнин, Марк Друз, Катулл и атлет из Марсия Помпедий Силон.

— Сколько же можно ждать! — вскричал Метелл. — Дружище Фортунато, нельзя ли получить этот проклятый журнал?

— Бьюсь об заклад, — заметил Сцевола, — что живодер Лициний держит журнал скорее всего для того, чтобы чтением развлечь жертв своей немилосердной бритвы.

— Кровопийца, кровожадный, кровененасытный, — продекламировал по-гречески Альбуцио с трагикомической восторженностью по поводу замечания Сцеволы о бритье Лициния.