Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

«Лучше бы она произнесла лишь одно слово: "Люблю!.." И все! Больше ничего не надо… Просто она перепутала жалость с благородством… – Я становился циником и больше не верил в рыцарство. – Есть жалость, выгода или элементарная рисовка, которую выдают за честь и достоинство, но самого благородства нет!»

– Вы не проводите меня домой? – промолвила она, исчерпав комплименты.

«Хочет сделать мне приятное!» – усмехнулся я.

– Извините, Маня! Но мне скоро на службу…

«Это послужит ей уроком», – стал увлеченно обрабатывать пилочкой ногти, заметив, как удивление в ее глазах медленно переходит в неприязнь. Фыркнув, она хлопнула дверью и выбежала из комнаты.

Господи! Как мне хотелось поехать с ней…

После нашего объяснения наступила хандра, точнее, смертная русская тоска. Неожиданно для себя я научился от Оболенского курить, и теперь, лежа на диване, глядел в окно и пускал дым в потолок, думая о Мари и временами любовно гладя ствол пистолета. «Вот оно, облегчение и свобода! Стоит только нажать на курок…»

На службу не ходил, сказавшись больным. А скорее всего, я им и был. Глядя на мое бескровное лицо и пустые глаза, даже Гришка Оболенский терялся.

Не улучшила настроения и свадьба Вайцмана, на которую он пригласил всех офицеров полка, начиная с чина поручика. Нарышкин с Оболенским и другие младшие офицеры весьма потешались над тем, что главным поводом, так ускорившим свадебное торжество, было приобретение в наследство невестой барона огромного дома в Москве. Старшие офицеры и особенно Вебер поддерживали решение Вайцмана – невесты с домами на дороге не валяются.

Фрау Вайцман, на взгляд молодых офицеров, являлась форменной кикиморой. Ходили упорные слухи, что ради кикиморского дома барон бросил весьма симпатичную, но бедную девицу.

В середине января на смотрины пожаловали родители Нарышкина. В Москве для него они давно присмотрели невестку, но Оболенская им глянулась больше.

– Экую красавицу нашел! – хвалил сына Нарышкин-старший. «К тому же и приданое немалое…» – рассуждал он.

После многодневных застолий папà Оболенского предложил мужчинам развеять похмельные головы в одной из его деревень и пообещал прекрасную охоту. Предложение приняли «на ура».

«Заодно и Рубанов отвлечется! – думали друзья. – А то совсем хандра скрутила…»

Собирались, словно трубач сыграл «тревогу». За день до намеченного отъезда папà Оболенского направил в деревушку огромный транспорт с провизией, вином и ружьями, затем двинулись сами.

Деревня Максиму понравилась, она чем-то неуловимо напоминала родную Рубановку. Барский дом был невелик и сложен из дерева. Рядом конюшня и чуть дальше – огромная псарня, в которой скулило, визжало и лаяло более сотни борзых и гончих собак. Строения опоясывал невысокий дощатый забор. С одной стороны сразу за деревней начинался лес, с другой – засыпанное снегом поле. Все это являлось охотничьими угодьями Оболенских, и деревня выполняла лишь одну функцию – охотничьего хозяйства. Во время сезона постоянно должна быть готова принять господ и устроить им молодецкую забаву. Крестьяне пестовали барских собак и лошадей, зорко наблюдая за местами волчьих выводков.

По приезде гости два дня отдыхали, а братья Оболенские принимали соседей и некоторым оказывали великую честь – приглашали поохотиться вместе.

И вот намеченный день настал. Выдался он таким, будто братья Оболенские дали заявку, а Бог учел и выполнил все их пожелания. Слабоморозное, ясное и свежее утро бодрило. Воздух был чист и прозрачен. Легкий ветерок не беспокоил, а лишь напоминал о своем присутствии. На просторный двор усадьбы въехал последний из приглашенных соседей. Собак оставляли за оградой под присмотром выжлятников и борзятников. Максим пожал руки и тут же перепутал всех этих Зябловых, Борковских, Ерганиновых и Юрасовых.

Ловчий Василий – средних лет, невысокий плотный мужик, приглушенным голосом, словно боялся спугнуть дичь, доложил барину, что волчий выводок по-прежнему за оврагом, в мелколесье, собак с утра не кормили и к охоте все готово.

Папà Оболенского самолично осмотрел выведенную из псарни свору и проверил, как оседлан жеребец, строго при этом глянув на сына, злившего шестилетнего мускулистого кобеля по кличке Бухало, которого в далеком отрочестве Григорий выпестовал и так поэтично, и главное – дальновидно, назвал. К удивлению Максима, Оболенский-младший тут же бросил баловаться с собакой, почувствовав историческую важность момента.

Приехавшие столичные камердинеры, на которых местные псари, доезжачие и ловчие глядели, как на дичь, обнесли господ чарками с водкой, после чего Оболенский-старший назначил всем дело и место.

Перекрестясь, охота выехала за ограду и растянулась по дороге к лесу. Гончих соединили в одну стаю.

Рубанов вполуха прислушивался к негромким разговорам бывалых охотников об отъезжих полях и собаках. Своих борзых и гончих они превозносили до небес. Каждый страстно уверял, что ежели бы нынче император Александр решил поохотиться в их местах, то непременно бы выбрал именно его собак… Проехав версту, остановились и еще раз уточнили кому где стоять. Всех, кроме Максима, лихорадило от охотничьего азарта. Посовещавшись, откуда бросать гончих, разъехались.

Братья Оболенские, Нарышкин-старший и ловчий Василий направились в заезд над оврагом. Григорий с Максимом расположились в редких кустах перед опушкой. Через сто шагов затаился Серж.

Рубанов зарядил свой «ланкастер» и повесил ружье на плечо. Оболенский зорко всматривался вдаль и прислушивался. Бухало улегся у копыт лошади, положил голову на передние лапы и, обратив глаза кверху, переводил их с хозяина на меня.

– Максим, слышишь? Наткнулись! – Оболенского аж трясло.

Где-то в стороне и вдали я услышал приглушенный лай полудюжины гончих. Хотел сказать «слышу» и открыл было рот, но увидев замершего в напряжении князя, промолчал. Наклонив голову, он внимательно прислушивался, по-крестьянски поднеся ладонь к уху.

– Ведут! – дрожащим голосом произнес Оболенский и нервно подтянул кушак с длинным кинжалом в серебряных ножнах.

Где-то далеко в лесу гулко затрубил рог Василия, сообщившего, что волка гонят, и я услышал дружный рев всей стаи. Оболенский, как и его кобель, вытянулся и нюхал воздух.

– Ко мне! Место! – осадил он попытавшегося выскочить на поляну пса.

Лай приближался. Бухало дрожал от носа до кончика хвоста.

Бледный Григорий, выпучив глаза, куда-то указывал, безмолвно раскрывая рот, и вдруг заорал:

– Вон он! Ату его!..

И тут я заметил огромного матерого волка, уходившего от собак.

Нас он пока не видел. Оглянувшись на погоню, волчара схватил пастью снег и скакнул через поляну в мелколесье. Бухало пошел наперерез, попеременно горбатя и расправляя спину. Следом поскакал Оболенский, настегивая коня и вопя во всю глотку: «О-го-го-гой!». Еще через минуту мимо промчалась и исчезла в лесу вся охота.