Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

Дверь открыл лакей в бакенбардах. Глаз его украшал традиционный рождественский фингал. Слуга молча посторонился, пропуская меня.

Мари, видимо, только пришла с улицы, и я, замерев душой, ощутил благоухание вошедшей с мороза любимой женщины. Она зябко кутала плечи в пуховый платок и смотрела холодно и отстраненно.

– Мари!..

Мне многое хотелось сказать ей, но я лишь протянул золотой крестик, который раскачивался на цепочке от меня к ней и обратно.

– Положите на стол, – обхватив себя руками за плечи, произнесла она, повернувшись ко мне спиной.

Я поклонился, собираясь уходить, но в этот миг дверь распахнулась, и на пороге возник сияющий Волынский. Его улыбка потухла, когда встретился со мной взглядом. И тут я услышал вскрик…

Но это был не вскрик радости, скорее, в голосе Мари слышался испуг. Закрыв глаза рукой, она рухнула в кресло.

«Что ее так поразило?» – подбежал я к ней, но она уже приходила в себя. Ее зеленые глаза приняли стальной оттенок, с ужасом, жалостью и любовью она глядела на графа.

«Что ее испугало?» – окинул взглядом удивленного и несколько шокированного Волынского. У сердца он держал пламенеющую ярко-красную розу. Алый цветок кровавым пятном выделялся на белом колете.

«Значит, я его убью!» – оставив их наедине, подумал Рубанов.

За день до Нового года секунданты, Нарышкин и Оболенский, повезли Волынскому мой вызов…

Стрелялись ранним утром в первый день января 1812 года.

«Фатально год начинается! – ехал я в карете за город. Страха абсолютно не испытывал.- Пусть он боится! Судьба уже все решила… Буффонада, именуемая жизнью, для одного из нас сегодня должна закончиться…» – и я знал – для кого.

– Григорий! Что это в карете звенит? – обратился к сидящему напротив Оболенскому.

– Радикюль с водкой. Ежели вдруг убьют тебя, хотя я в это не верю, – обстоятельно принялся объяснять он, – следует сразу же помянуть, пока твоя душа рядом. Думаю, ей будет приятно… Ежели ты уложишь Волынского, – поискав, постучал костяшками пальцев по деревянной дверце, – что ж, с почетом проводим и его… В любом случае выпить придется!

– Послушайте, уважаемый Гиероним [23] Гиероним. Сиракузский правитель. , – заинтересовался Нарышкин философическими рассуждениями князя, – а коли оба промахнутся… тогда как?

– Тогда тем более стоит выпить, друг мой Сулла [24] Сулла. Римский император. …

«С кем поведешься…» – невесело улыбнулся Максим, подумав про исторические познания Оболенского.

–…За боевую подготовку кирасирских гвардейских полков! – докончил мысль «Гиероним».

Серж кивнул, удовлетворенный ответом.

– А коли не убьют, а только ранят… – увлекся темой князь, – опять-таки без водки нельзя – сгодится облегчить страдания…

– Их секунданты уже здесь, – перебил его Нарышкин, – и Волынский с ними. Следовательно, сейчас начнем… – оценивающе оглядел мое лицо и, видимо, остался доволен.

– Снегу-то, Господи! – услышал я голос Оболенского уже снаружи, и тоже выбрался из кареты, провалившись почти до колен.

Небольшая полянка блаженствовала под нетронутым пушистым снегом – жаль было топтать ее, а тем более пачкать кровью. Сороки осуждающе трещали, перелетая с ветки на ветку и осыпая нас белой холодной пылью. На Оболенского с разлапистой еловой ветви свалился целый сугроб. Стряхнув с треуголки снег, он тщательно прицелился и шарахнул из пистоля по сороке. С презрением выпустив на снег приличную струю, она улетела, язвительно стрекоча на весь лес.

– Кровь брызнула! – заржали секунданты Волынского, и в ту же минуту были наказаны еще одним свалившимся с ели комом снега.

«Наверное, до них еще не дошло, что один из нас сейчас может погибнуть», – с жалостью оглядел развороченную поляну.

Воткнув палаш в снег, Нарышкин обстоятельно отмерял десять шагов – так они договорились вчера.

Первый выстрел я загадал на решку и проиграл. «Ну что ж, пусть первым стреляет он!» – взглянул на Волынского. Бледное лицо его выдавало сильнейшее волнение. Я точно знал, что он промахнется.

Мы встали на отведенные места. Пистолет приятно холодил руку.

Неожиданно, ослепив меня, выглянуло солнце.

– Господа! – заволновались мои секунданты. – Так нечестно. Следует изменить позицию.

Строганов согласился, но запротестовал я.

– Жребий брошен! Будем стреляться как решено.

Оболенский с гордостью поглядел на меня.

– Тогда начинаем, господа, – произнес он, – по счету «три» сходитесь, дойдя до палашей, первым стреляет поручик Волынский… – он хотел сказать: «Затем Рубанов», но побоялся сглазить.

Услышав «три!», я пошел навстречу судьбе, медленно поднимая пистолет. За несколько шагов до палаша Волынский споткнулся и упал, выронив оружие. Сегодня явно был не его день… Мы оба это знали.

Подбежавшие секунданты помогли графу подняться на ноги и отряхнули, затем Строганов вытащил из-под снега замерзшую корягу.

– На пулю непохожа! – постарался как можно веселее заорать он.

Но все понимали, что это скверная примета.

– Начнем сначала! – суетился Строганов.

– Нет! Пусть стреляются не сходясь, – неожиданно стал спорить Нарышкин.

Мне было безразлично… Я знал, что убью своего противника. Похоже, ему тоже было известно это…

– Господа! – подошел к палашу Волынский. – Пора заканчивать…

– …Клоунаду… – продолжил за него и, улыбаясь, встал на свое место.

– Прикрой грудь пистолетом! – давал советы Оболенский.

«К чему! – подумал я. – Он обязательно промахнется…» – И улыбнулся еще шире, иронично глядя на трясущуюся руку Дениса Волынского.

– Смелее, граф, – подбодрил его, и в ту же минуту раздался выстрел.

Моя треуголка закувыркалась на снегу.

Я заметил, как постепенно сошло напряжение с лиц моих друзей и напряглись секунданты Волынского. «Глупо промахиваться с десяти шагов. Он в моих руках». – Поднял пистолет и сощурил глаз, почувствовав, как ласково греет щеку солнце… и тут до меня дошло, что через секунду оно угаснет для него навсегда… А ведь он мой ровесник… и ежели бы Мари не дала повода, то сейчас и дуэли бы не было…»

Порыв ветра сорвал с его головы треуголку, и он стоял с развевающимися волосами, прикрыв грудь пистолетом. В глазах его была безнадежность и покорность судьбе.

«Хотя я не Бог, но сейчас могу порвать роковую карту!» – подняв пистолет, выстрелил в воздух…

Разумеется, Нарышкин все рассказал Софье, а та – Мари.

– Вы очень благородны, Максим Акимович, – всхлипывала она и вытирала глаза платочком.

Мы вдвоем были в моей комнате. Я сидел в кресле, забросив ногу на ногу, а Мари металась от окна к двери и восхваляла мой поступок.

– Ежели бы вы знали, как я уважаю вас, – твердила она, искренно и доверчиво разглядывая меня. – Простите меня… – опять поднесла платочек к глазам, – и за последний инцидент тоже… Дома я поняла, что карета подпрыгнула на кочке, и вы, дабы не упасть, схватились за меня.