Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

…Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на голову его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!..

– Все как один пойдем! – шумели мужики. – Не дадим порушить могилы наших отцов!.. Умрем за Родину, за единственную нашу Россию…

Кроме воззвания, император выпустил манифест об организации народного ополчения: «Да встретит он в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина» – написано было в нем.

Руководствуясь воззванием и манифестом, синод отправил по церквам молитву о спасении России от вражеского нашествия, и священники зачитывали ее народу, вдохновляя на битву с врагом:

«Се враг смущаяй землю твою и хотяй положити вселенную всю пусту, восста на ны. Хотят погубити достояние твое, возлюбленную тебе Россию. Владыко Господи! Услыши нас, молящихся Тебе», – гремели с амвонов басы священников, пробуждая православный народ и вдохновляя граждан своих.

И бывало, прямо из церкви шли люди записываться в ополчение, чтобы постоять за Родину и окропить кровушкой землю Русскую.

В мае 1812 года турки ратифицировали договор, и Кутузов, попрощавшись с армией, отправился в Петербург.

Однако долго без дела генерал не оставался – в июле он стал не только начальником ополчения, но и был назначен командующим Нарвским корпусом, всеми сухопутными и морскими силами в Петербурге, Кронштадте и Финляндии. За два дня до этого Кутузова возвели за мир с Оттоманской Портой в княжеское достоинство с титулом «светлости».

Почувствовав себя вновь нужным государству человеком, Михаил Илларионович приободрился и, казалось, помолодел, энергично принявшись за дела.

Кутузов сам сидел на приеме ратников, ездил смотреть, как на Измайловском плацу учили ополченцев. Прятал улыбку, когда слышал, как кадровые унтера поучали ополченцев-петербуржцев:

– Нагулялись вчера с тросточкой по прешпекту, так нонче с ружьем погуляйте!

После Петербурга и Москвы ополчения создавались по всей России. Война всколыхнула всю страну.

Русские армии по-прежнему отступали.

1-я армия от Полоцка, где государь написал воззвание, двинулась к Витебску. Положение 2-й армии оказалось более тяжелым.

Даву раньше Багратиона занял Минск, и 2-й армии пришлось круто повернуть на юг, к Бобруйску.

Как ни скудны были сведения, получаемые о 2-й армии, однако до Оболенского и других офицеров и солдат дошли рассказы о героическом сражении 7-го корпуса генерала Раевского с французами у деревни Салтановки.

Григорий Оболенский, сидя в кругу офицеров, с гордостью слушал, как на плотину у Салтановки Раевский вывел двоих сыновей, чтоб ободрить своих солдат и повести их в атаку на врага. Шестнадцатилетний Александр и одиннадцатилетний Николай вместе со своим отцом возглавили колону русских войск, которые опрокинули французов и обратили их в бегство.

Дончаки атамана Платова являлись своеобразной завесой русской армии. Это были ее глаза и уши. Находясь в постоянном движении, они нападали на вражеские отряды и обозы. Неожиданно возникали, атаковали и так же неожиданно исчезали.

Так, 27 июня под местечком Мир завязался бой между казаками и польскими уланами генерала Рожнецкого. Казаки применили свой излюбленный прием «вентарь» – заманивание противника с последующим его окружением.

«Поляки были смяты и опрокинуты. К совершеннейшему поражению их способствовал также неожиданный случай: появление генерал-майора Кутейникова. Возвращаясь с бригадой из дальней командировки, он пришел во время дела на поле сражения в тыл неприятелю и тотчас пустился в атаку.

Рассеянные остатки полков Рожнецкого спаслись бегством, оставив в наших руках много пленных».

Слушая подобные рассказы участников сражения, Оболенский скрипел зубами от желания самому вступить в дело с неприятелем.

Особенно отличался лейб-гвардии Казачий полк под командой генерал-майора Орлова-Денисова.

В 1796 году на основе Донской команды императорского конвоя был создан лейб-гвардии Гусарский Казачий полк, разделенный в 1798 году на лейб-гвардии Гусарский и Казачий полки.

Гвардейские казаки первыми встретили французов у Немана под Ковно и последними покинули Вильну.

Ранним летним утром под Витебском казак-малоросс разбудил князя Григория, проскакав рядом с его палаткой. Выбравшись на воздух и почесав грудь под белой рубахой, князь оценил состояние погоды, отчего его пухлые, резко очерченные губы растянулись в улыбке, а крылья его носа с небольшой горбинкой довольно затрепетали, внюхиваясь в запахи просыпавшегося лагеря.

Князь залюбовался восходящим солнцем и, откашлявшись, а затем зевнув, он во все горло гаркнул:

– Окро-о-шка!

Однако на его зов из палатки малороссов никто не выбежал.

«Куда, интересно, подевались эти отпрыски гетмана Мазепы? Наверное, где-нибудь в закутке сало жрут».

Не успел додумать, как из-за палаток выскочили хохлы. Огурец нес огурцы, а Укроп бежал налегке.

«Где он их всегда достает?»

– Здоровеньки булы! – поприветствовал их Оболенский. – Господин Сельдерей, – обратился к Укропу, – а как там поживает утренняя рюмка?

– Нэма мабудь! Щас спроворю.

– Ежели к французу в плен попадете, они вмиг фамилии вам изменят… Ты будешь Артишок, – указал на Огурца, – а ты – Спаржа, – заржал князь. – А шо? Звучит! Иван Спаржа, – совсем развеселился поручик.

Укроп сморщился, представив, как бы к этому отнеслось многочисленное семейство Укропов.

– Вон казачки дают французу прикурить! – перешел на нравоучительный тон Оболенский. – А вы всю ночь напролет сало с огурцами жрете и моей водочкой запиваете…

Что – «никак нет»? Так я и поверил. Живо тащите ботфорты и колет, бисовы дети, – снова улыбнулся князь.

К обеду из ставки главного командования пришел приказ – отступать.

– Да сколько можно?! – возмущались офицеры. Старички даже больше молодежи: в них еще жил дух Суворова. Роптали даже солдаты.

Отступления не понимал никто. За месяц оставили территорию, равную Пруссии.

– Предательство!!! – чуть не открыто говорили в армии.

И подозрение, конечно, падало на командующего.

При всей своей обязательности, честности, порядочности и смелости военный министр, коим являлся командующий 1-й Западной армией Барклай де Толли, абсолютно не имел авторитета в среде военных. Более того – его ненавидели и презирали. Смеялись над педантичностью, сухостью и холодностью в обращении. Он не являлся полководцем, который, как Суворов, мог зажечь сердца и повести за собой в невероятную по опасности атаку – хоть на штурм чистилища. Уходившая все дальше на восток армия изнервничалась и нуждалась в простом и ясном объяснении событий.