Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

– Вы правда – Рубанов? – поддержал его в седле полковник.

– Да! Максим Рубанов, – даже не удивляясь, ответил он, стараясь удержать сознание.

– А я Анри Лефевр. Оля-ля! – воскликнул француз. – Вы весь в крови! Вам нужен врач… А ротмистр Аким Рубанов случайно не ваш родственник?

– Это мой отец, – сумел произнести Максим, и опять все закружилось, а в глазах замелькали оранжевые и красные круги и пятна.

Он успел еще почувствовать, как Анри Лефевр бережно опустил его на землю, и потерял сознание, окунувшись мыслями в детство, где не было крови и войны, а лишь любовь и нежность.

Он видел себя маленьким мальчиком. Вокруг него белел снег, а с неба нестерпимо жгло солнце. Он катался на коньках по льду речки, но не Колочи, а Волги, а может, еще какой реки.

Тонкий лед хрустел под ногами.

– Максимушка, сынок, сейчас же выходи на берег! – звала его мать.

Но он не хотел. Ему нравилось кататься и слышать хруст льда.

А родной материнский голос все звал его и не велел удаляться, но Максим смеялся и скользил по тонкому льду – все дальше и дальше от берега, и вдруг впереди увидел черную полынью…

Зловещая ледяная вода расступилась, желая принять его в свою вечность. Ему не было страшно. Он хотел повернуть, но не мог. Ноги сами несли его к свинцовому холоду черной воды.

А сверху неудержимо палило солнце, раскаляя грудь, но боли он не ощущал.

Неожиданно из воды на него уставились белые глаза на мертвом лице. Лицо медленно поднималось, и Максим узнал убитого им спага.

«Неправда! Я не мог убить тебя! У меня не хватило бы сил…»

Рядом с головой спага появились еще две головы.

«Нет! Нет!» – безмолвно кричал он, а ноги несли его к полынье…

И тут увидел отца!

На душе стало спокойно и тихо. Страшные головы куда-то исчезли. Отец стоял на краю полыньи и не пускал его дальше, а затем взял за руку и повел назад, к далекому уже берегу.

От отца исходило столько нежности, любви и тепла, что Максим заплакал от счастья.

На берегу он увидел мать. Она глядела на них и улыбалась.

Наконец лед кончился, и он ступил на сушу.

Мать почему-то не подошла к нему, а взяла за руку отца, и они вместе куда-то пошли, растворяясь в солнечных лучах.

Солнце так ярко светило, что он не мог разобрать, куда они ушли…

Земля была жесткой, и щеке стало больно и неудобно лежать на ней. Невыносимо пекло грудь и плечо.

«Мама! Куда вы ушли?!» – безмолвно закричал, пытаясь подняться. Но руки не повиновались ему.

– Да вот же он! – услышал Максим голос Шалфеева.

– Слава Богу – живой! – склонился к нему Оболенский.

– Не трожь француза! – прошептал Максим, снова проваливаясь куда-то в небытие между жизнью и смертью.

– Бредит, ваше благородие!..

Солнце закатилось. Бой затих. После грома пушек наступила тишина, прерываемая стонами раненых.

Наполеон стоял на Шевардинском холме.

«Вроде все, как всегда, но что-то не так… Ах да! Нет неприятельских знамен у ног, – удивился он, – и не проходит строй пленных с усталыми, потными и закопченными лицами. Нет захваченных вражеских орудий. И главное… – Покрутил по сторонам головой и бросил наземь подзорную трубу. – …Главное, вокруг царит тишина… куда-то исчезли льстецы, первыми поздравлявшие меня с победой…»

Не было в этот раз и улыбающихся маршалов, докладывающих, сколько неприятельских батальонов и полков капитулировало… а в остальном, все как всегда после боя – трупы, разбитые пушки и исковерканная земля. Причем французских трупов не меньше, чем русских.

Позже Наполеон узнал о потерях… о своих потерях! Такого еще никогда не было!

«Франция мне этого не простит!» – с ужасом думал Наполеон.

В последующем он так оценил это сражение:

«Из всех моих сражений самое страшное то, которое я дал под Москвой. Французы показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми!»

Огромные потери были и у русских. На следующий день Михаил Илларионович решил не продолжать сражение, а отступить:

«Когда дело идет не о славе выигранных только баталий, но вся цель устремлена на истребление французской армии… Я взял намерение отступить!»

На этот раз Максим очнулся уже не на земле, а на тряской телеге. Хотя он лежал на ворохе шинелей, однако чувствовал каждую кочку.

Перед глазами маячила широкая спина в сером кафтане.

«Куда это меня везут? И где все? Где мой взвод?..» – хотел он подняться, но боль раскаленной сталью плеснула в грудь, и, застонав, Максим рухнул на пропитанную кровью шинель.

Через некоторое время он опять раскрыл глаза и огляделся.

Ночь! Тишина! Озноб! Костры биваков! Больше не трясло. Он лежал все на той же телеге, укрытый шинелью.

– Пить… – с трудом разлепил губы, хотя ему показалось, что громко закричал.

Никто не подошел… Сделать еще одну попытку подняться он не решился. Расслабившись, стал смотреть в звездное небо, пытаясь вспомнить прошедший день… или месяц?.. а может, год!.

Перед глазами всплыли какие-то образы, лица… и среди них – лицо матери и отца.

«Но это же бред! Их не могло быть рядом со мной».

Затем необычайно ясно вспомнил француза-полковника, спасшего ему жизнь.

«И откуда он знает меня?. Ах да! Он знал моего отца… Странно все это!»

Кто-то подошел к нему и поправил шинель.

– Пить! – снова прошептал Максим, вглядываясь в силуэт.

– Ваше благородие, Максим Акимыч! Очнулись, – услышал он негромкий довольный голос Шалфеева. – Мигом водичку спроворю и господину Оболенскому доложу…

Пил воду или нет, Максим не помнил.

Очнулся он от боли, когда злосчастная телега, словно живая, подпрыгнула на каком-то бугре. На этот раз было светло, хотя солнце запуталось в низких облаках и не светило. Голова стала абсолютно чистой и свежей. Максим даже ощутил желание подняться и сесть.

В ту же минуту рядом с ним очутился Шалфеев.

– Слава Богу! – перекрестился он. – В тот раз вы меня напугали.

Чем напугал, Максим выяснять не стал, а лишь спросил:

– Куда это мы едем? И где французы?

Спросить, кто выиграл сражение, не решился.

– Меняем позицию. Отходим к Москве! – доложил Шалфеев.

– Значит, проиграли?

– Никак нет, господин поручик. Выиграли!

– А почему тогда отходим?

– Ищем удобную позицию! – бодро отрапортовал Степан. – Попить или еще чего не желаете?

Максим ничего не желал.

Вскоре показалась Москва. Армия и обозы подошли к Дорогомиловской заставе. День выдался ясным и солнечным.

Кряхтя и хватаясь за грудь, с помощью неотлучного денщика Максим уселся на телеге, по-мужичьи свесив босые ноги. Степан заботливо накинул на его плечи шинель.

И тут же, словно из-под земли, появились Оболенский с Нарышкиным.

– Как себя чувствуете, господин раненый? – Покрутив головой по сторонам, Оболенский, словно колдун, материализовал из воздуха бутылку водки. – Первое средство от ран. Поверь моему опыту. Щеку только этим средством и лечу. – Так же неожиданно в его руке появился небольшой стаканчик. – Эскулап увидит, тут же полкану рапорт накатает, потому как недавно я его немного погонял, чтобы лучше тебя лечил.