Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

Как главнокомандующий, приказываю – отступать!».

От этого известия штабные офицеры и адъютанты затихли.

На следующий день Кутузов составил императору письмо.

«После столь кровопролитного, хотя и победоносного с нашей стороны от 26 числа августа сражения, должен я был оставить позицию при Бородине по причинам, о которых имел счастие донести Вашему Императорскому Величеству.

После сражения того армия была приведена в крайнее расстройство. В таком положении сил приближались мы к Москве. Войска, с которыми надеялись мы соединиться, не могли еще придти, а потому не мог я никак отважиться на баталию, которой невыгоды имели бы последствием не только разрушение армии, но и кровопролитнейшую гибель и превращение в пепел самой Москвы.

В таком крайнем сумнительном положении, по совещанию с первенствующими нашими генералами, должен я был решиться пропустить неприятеля взойти в Москву».

Рубанов трясся в своей телеге по московской булыжной мостовой в череде таких же телег с ранеными.

«Ну ладно тогда, в Дунайской армии, после победы у Рущука оставили крепость для приманки, – думал Максим, – это я могу понять. Но Москва не может быть приманкой!

Это ни какая-нибудь крепость, а первопрестольная столица Отечества нашего, оставлять которую грех!..

Неужели, Кутузов этого не понимает?» – Разглядывал он суетящихся москвичей.

Одни из них, у кого не было телег, закапывали добро во дворах. Другие таскали на телеги сундуки и перины.

Купеческие жены не хотели расставаться с нажитым и грузили поверх коробов с чаем, изюмом и орехами птичьи клетки и горшочки с геранью и жасмином.

– Дуры! – матерно ревели их мужья, скидывая клетки с горшочками, и пичкали на свободное место кули с сахаром, рулоны холста и ситца или бочонки с вином и медом.

– Это пользительнее вашего дерьма! – Довольно осматривали проделанную работу, а вот и наши защитнички идут! – Оборачивались к колоннам понурых солдат, не смевших глядеть в глаза москвичам.

«Прости нас, Москва», – прочел Максим чью-то неровную надпись на стене обшарпанного дома, нанесенную торопливой рукой.

И слезы навернулись на глаза.

«Да мы все как один полегли бы, но отстояли Москву», – подумал он, сжимая кулаки, и неожиданно вспомнил слова Голицына, сказанные там, на Дунае у Рущука в подобной же ситуации: "А каково-то сейчас нашему командующему? Петербург не поймет его решения, и вся армия недовольна им!"» – Рубанову стало жаль этого пожилого седого человека, взявшего на себя гигантскую, непосильную ответственность, недовольство армии и гнев москвичей.

«Пусть сейчас говорят что угодно, главное – что скажут потом!» – так, кажется, ответил Михаил Илларионович на нападки генералов там у Рущука.

«Значит, и здесь он окажется прав!» – с какой-то внутренней уверенностью знал Максим.

На дорогах творилось нечто невообразимое – давка и заторы.

С места колыхнулась вся двухсоттысячная Москва да еще плюс армия и обозы. Возки и телеги цеплялись осями и прочно затыкали дорогу. К тому же артиллеристы спешили вывезти обожаемые свои пушки и тоже надежно перегораживали движение.

Здесь уже не смотрели, кто дворянин, кто купец, а кто мещанин.

Какой-то пузатенький московский барин, не успевший вовремя смотаться, выбрался из возка и, строго гавкнув на мужика, понукающего лошадь, чуток – для острастки и чтоб место знал – стегнул его плетью и тут же получил ответно в челюсть…

«А чо-о?! Полиция и пожарники смылись!..»

Пухлая барыня, тоненько подвывая, помогла ненаглядному подняться и забраться в возок. С непривычки у того очень кружилась голова…

Транспорт с ранеными надежно застрял среди пушек, возков, колясок и телег. Мужики посрывали горло от ора, но дело, хотя, как водится, бесконечно поминали матушку, не двигалось. Затем, с помощью кулаков гвардейского батальона, пробка рассосалась, и часть раненых направили в Головинский дворец.

Там-то к вечеру 2 сентября и нашли Рубанова друзья.

– Как самочувствие? Нет ли желания распрощаться с родной телегой? – гудел князь.

Нарышкин помогал Шалфееву собирать и укладывать вещи.

– Серж тебе шикарный возок отыскал. Немного подправили и можно ехать… А какую перину постелили! – почмокал он губами. – На такой перине только…

Но что «только» не успел досказать, как на них налетел врач.

– Забираем в полк! – орал князь.

– Не пущу больного! – не уступал ему доктор.

Однако через некоторое время, взяв что-то у Оболенского и положив в свой карман, успокоился…

Поддерживая под руки, друзья вывели Рубанова и усадили в возок.

– Ну как перина? – взбираясь на коня, поинтересовался князь. – Сказал же тебе, что на ней только… Куда прешь, козья морда! – заорал на ражего бородатого купчину. – Не видишь, раненого везем, треанафемская кубышка…

Ошалевший купец, уступая дорогу, так накренил телегу, что она чуть не перевернулась. Две его дочери и супруга заверещали, задрав ноги кверху.

Но теперь остановился Оболенский.

– Почему же ты, отвратный алтын, на штанишках для своих баб экономишь?

Купеческие дочки, взвизгнув, нырнули куда-то под короба, а их мамаша, уперев руки в бока, собралась открыть военную кампанию, но струхнувший муженек ее благоразумно увез их от греха.

Максиму отчего-то стало любопытно насчет перины.

«Все равно доскажет!» – подумал он, показывая товарищам ростопчинскую афишу.

– Все-таки, Нарышкин, твой градоначальник молодец, что б о нем не говорила всякая «ученая тварь», сочувствующая французской революции… Вот послушайте: «Сюда раненых привезли, они лежат в Головинском дворце. Я их смотрел, накормил и спать уложил. Ведь они за вас дрались, не оставляйте их: посетите и поговорите. Вы и колодников кормите, а это государевы верные слуги и наши друзья, как им не помочь!»

Закончив читать, он аккуратно сложил листок.

– Настоящий русский патриот! – подытожил Максим.

Оболенский и Нарышкин молча с ним согласились.

Возок тем временем подъезжал к заставе.

– Очень удобная перина! – попытался Рубанов вызвать на разговор князя.

Но тот, возбужденный купеческими дочками, перемигивался с какой-то молодой чиновницей.

В принципе Максим и так догадывался, что он подразумевал, но хотел удостовериться наверняка.

– Господи! Ну доскажешь ты сегодня насчет перины? – взвыл он, обращаясь к Оболенскому.

Тот сделал удивленное лицо и, повернувшись к Нарышкину, произнес:

– По-видимому, доктор был прав. Сударь еще тяжело болен! – кивнул в сторону Рубанова. О перине, конечно, не обмолвился.

У Максима даже ладони вспотели – так захотелось дать князю взбучку.

Неожиданно Рубанову стало стыдно за то, о каких пустяках говорят и думают они в такой ответственный для России момент.