Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

Рубанов собрался уже сказать: «То-то я смотрю, он ко мне не подходит», но побоялся за жизнь врача.

– А Нарышкин без единой царапины вышел из боя, – протянул наполненный стакан Максиму князь, – хотя нес знамя дивизии, увлекая ее на врага, и лично распластал эскадрон противника.

– Хватит язвить, Оболенский! – улыбался Нарышкин, протягивая руку за стаканом. – Во-первых, увлекал я в атаку не дивизию, а полк!..

При этих словах князь незаметно подмигнул Рубанову и стрельнул глазами в сторону Сержа – заливает, мол…

– …Во-вторых, распластал, как ты выражаешься, всего десяток французов, – не замечая подвоха, выпил он свою долю.

Оболенский с Рубановым зашлись от смеха.

Максим тут же схватился за грудь.

– Болит?! – хором спросили друзья.

– Уже не так! – ответил он, протягивая руку за порцией.

– Господа! Я сегодня глядел на Москву с Поклонной горы, – похвалился Нарышкин.

– Молодец Рубанов. Жить будешь, – протянул ему стакан Оболенский, не слушая Сержа.

– …Москва все такая же! Будто и нет войны, – вдохновенно продолжал Нарышкин, – ясная, златоверхая, гордая, яркая от осенних садов и бульваров, и благовест… господа. Представляете, слышно колокольный звон! Ну, за Москву-то, князь, как вам ни завидно, я точно положу эскадрон лягушатников, – смахнул он с лица тонкую серебристую паутинку. – Бабье лето, господа, – улыбнулся друзьям.

«Интересно! Что же она ему написала?» – с неожиданно острой ревностью подумал Максим, вспомнив о письмах.

В руках Оболенского появилась вторая бутылка.

– Помянем погибших, господа!.. Волынский скончался! Ты последний, кто с ним говорил, Рубанов…

Когда Максим остался один, то чуть заплетающимся языком спросил у Степана.

– Братец! А где мой колет?

– Колет на месте, вашбродь. Насилу от крови отмыл, – доложил подбежавший Шалфеев.

– А письма там были?

– Так точно! Сейчас предоставлю…

Через минуту Максим держал в руках красные от засохшей крови его и Волынского конверты. Один из них к тому же оказался располосован почти напополам.

«Нет! Не стану читать, не мне писаны», – решил он, отдавая письма Степану.

– Прибери их, братец, и сохрани, – велел ему.

«А как-то теперь моя матушка? – подумал, поудобнее располагаясь на телеге. – Ведь в ее монастыре хозяйничают сейчас французы…»

В воскресенье 1 сентября главнокомандующий приказал известить генералов, что в четыре часа пополудни приглашает их на военный совет.

У небольшого потемневшего от дождей домика толпились штабные офицеры. Устав стоять, они расселись на завалинке и достали трубки.

Первым приехал в коляске Барклай де Толли – аккуратный шотландец не любил опаздывать. Штабные офицеры резво вскочили на ноги, приветствуя генерала. Следом прибыли Ермолов и Дохтуров. Затем приехали Багговут, Коновницын, Уваров, Милорадович, Толь.

Замучившись без конца вставать и садиться, Нарышкин нашел у трухлявого забора толстенную колоду, на которой кололи дрова, и, подстелив платок, уселся на нее.

Последним явился Беннигсен.

«Делать старичкам нечего! – рассуждал, сидя на колоде Нарышкин. – Ну чего собирать совет? И так ясно, что надо бить врага и не пускать в Москву!» – Как и другие, он с нетерпением ожидал результата.

У молоденького любопытного подпоручика Елизаветградского гусарского полка не выдержали нервы, и – с молчаливого одобрения всех штабных офицеров – он подкрался к открытому окну комнаты, в которой сидели генералы, и стал подслушивать.

Его серый доломан и ментик очень этому способствовали, так как сливались с серыми бревнами избы.

Подпоручик беспрестанно подносил указательный палец к губам и тихонько сам себе шипел: «Т-с-с-с! Т-с-с-с!».

Наконец он отлип от темных бревен, чуть не по-пластунски прополз под окном и доложил слушателям:

– Михайло Ларионыч опрашивает генералов – ожидать ли неприятеля в позиции и дать ему сражение или сдать оному столицу без боя.

Нарышкин тоже разлучился с колодой и подошел послушать.

– То есть как это – без боя? – возмутился он.

– Вот что, поручик! Хоть это и стыдно, но идите и слушайте дальше! – велел ему кругленький лысый полковник, без конца от волнения облизывающий губы.

Поломавшись и выторговав себе десять бутылок шампанского, подпоручик пополз под окно, тем более что его повысили в чине.

Через двадцать минут офицеры вовсю махали ему руками, подзывая к себе.

– Ну что, что там говорят? – набросились они на гусара.

Тот важно помолчал, подогревая нетерпение, и, с удовольствием закурив, рассказал:

– Барклай де Толли ответил, что сражение принять невозможно и лучше отступить.

Москвичи негодовали:

– Как это отступить?

– …Генерал Беннигсен предлагал ожидать неприятеля в выбранной позиции и дать в оной сражение, – перечислял елизаветградец, мучительно раздумывая, как бы еще раскроить штабных.

– Ну дальше, дальше-то что? – торопили его офицеры.

– …Генерал Коновницын предлагал идти на неприятеля и атаковать его там, где встретят…

– Молодец! Правильно! – приветствовала молодежь.

Пожилые офицеры молчали и внимательно слушали гусара.

– …Полковник Толь предложил немедленно оставить позицию при Филях… и, если обстоятельства потребуют, отступать по старой Калужской дороге.

Вот все, что я услышал, – закончил он.

Штабные чуть не на коленях стали умолять его подслушивать дальше.

Слупив с каждого по три бутылки шампанского, ушлый гусар уполз под окно. Через полчаса, за несколько минут до того, как из дома вышли генералы, он поведал окружающим о том, что услышал:

– Толь убеждал, что опасно отступать через Москву, на что светлейший ему ответил: «Вы боитесь отступать через Москву, а я смотрю на это, как на счастье, потому что оно спасет армию. Наполеон – как быстрый поток, который мы не можем остановить.

Москва – это губка, она всосет в себя всю армию Наполеона!»

– Отступать через Москву? – опешили офицеры.

На этот раз удивились даже все повидавшие на своем веку ветераны штабной службы.

– Как же так? – недоумевали они, но потом остудили горячие головы. – Тише, тише господа. Дайте подпоручику докончить.

Гусар, красный от оказанного ему внимания, и весь в раздумьях, кого он пригласит на пьянку, морща лоб, продолжил:

– После сего Кутузов сказал, что с потерей Москвы не потеряна еще Россия и что первою обязанностью поставляет он сберечь армию, сблизиться к тем войскам, которые идут к ней на подкрепление, и самым уступлением Москвы приготовить неизбежную гибель неприятелю, и потому намерен, пройдя Москву, отступить по рязанской дороге… и, встав со стула, подытожил, – рассказывал гусар, – «Господа! – произнес Михаил Ларионыч. – Я вижу, что мне придется платить за все. Я жертвую собой для блага Отечества!