Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

На весла посадил похмельного Агафона, и тот, пыхтя и сопя, бодро прогреб с полверсты, а затем спекся, и лодку стало сносить по течению.

«Так вместо Ромашовки в Астрахань попадешь». – Сменил его Максим, и вторую половину пути греб сам, протерев на ладонях белые парадные перчатки и забрызгав лосины.

Дабы просохнуть, в гору поднялся пешком, хотя по пятам за ним следовал ромашовский мужичонка на худой кляче, запряженной в скрипучую телегу, и скрипучим под стать телеге голосом канючил сначала гривнягу, затем пятачок, а на вершине горы предлагал за копеечку отвезти барина «хоть к черту на куличики…».

Копеечку Рубанов ему принципиально не дал и, сопровождаемый прилипчивым мужичком, мечтавшим обмыть страдания святого старца, пешком добрался до церкви, где щедро одарил нищих, гордых своими культями и незаживающими гноящимися язвами, которые они старательно поддерживали в прекрасном рабочем состоянии, чтобы те не дай бог не зажили и не лишили их владельцев стабильного куска хлеба.

Преподобный Варнава, помня свое одинокое сидение на горе, расчувствовался и надоумил посетить в этот день церковь отставного генерала с дочкой. Мари и Рубанов сразу увидели друг друга и замерли, удивляясь, может ли такое быть…

Глядя на ее лицо, он подумал, возможна ли на этом свете подобная красота, и склонил голову, словно перед иконой.

А она, глядя на его склонившуюся голову, подумала, что это сон… Всего лишь прекрасный сон, навеянный огоньками свечей, душистым сумраком церкви, ликами святых и напевными звуками православной молитвы.

Перекрестившись и не понимая что делает, она зажгла тонкую свечу от другой и что-то зашептала, глядя на лик Христа, слушая и не слыша голос священника, а в душе все пело… и звонили малиновые колокола!

И когда после службы вышли из церкви, она по-прежнему боялась, что вот сейчас дивный сон закончится, и она проснется…

Будто откуда-то издалека услышала голос отца, что-то говорившего Ему о чинах и наградах, и слышала Его голос, что-то отвечавший отцу…

Затем он повернулся к ней и замер…

Смущаясь и делая безразличный вид, она протянула чуть вздрагивающую руку, другой рукой опираясь на зонтик, чтоб не потерять сознание и не упасть, любуясь им, стараясь скрыть это – и не умея…

Взгляд ее застыл поверх его головы, когда он склонился и, ласково приняв ее ладонь, нежно прикоснулся к руке таким романтичным и в то же время благоговейно-утонченным поцелуем, что она с трудом справилась с задрожавшими губами…

Солнце сверкало, просвечивая его волосы и делая их блестящими, словно ангельский нимб.

Отпустив ее руку, он выпрямился, хотел что-то сказать и, встретившись с ее взглядом, как когда-то давным-давно, утонул в нем, растворился и, забыв все на свете, любовался ее глазами, пил из них счастье… все глубже и глубже погружаясь в зеленую пучину любви…

«Ну зачем, зачем, зачем все это снова?!.

Опять эти зеленые колодцы глаз… Господи! Ведь я же утону в них…» – метался Максим по комнате вечером.

Неожиданно собрался дождь и забарабанил по крыше свой извечный мотив.

Из ящика стола Рубанов достал и положил перед собой привезенный из Петербурга один из двух английских пистолетов, подаренных в свое время князем Голицыным.

«Буду глядеть на вороненый ствол и вспоминать его зимний шепот». – Уселся в кресло и закурил трубку, вздрогнув от оглушительного выстрела грома.

Гроза бушевала над Рубановкой.

«Хватит! Один раз уже было…»

А утром в распахнутое окно тянуло божественной свежестью июньского дождя, чистого неба и мокрой травы.

Волшебные рубановские соловьи пели гимн солнцу, стрекотали кузнечики, жужжали пчелы, и сводил с ума запах умытого сада…

«Господи! Как необъятно прекрасен твой мир!..» – думал он, седлая Грешиню, и мчался по спящей еще деревне в сторону молчаливых полей и темнеющего вдали леса.

Когда медленно возвращался обратно, крестьяне запрягали лошадей в телеги, а бабы выгоняли со двора коров.

Бородатый пастух для острастки громко щелкал бичом.

И от всей этой мирной сельской картины на душе у Рубанова делалось спокойно и радостно.

День он проводил то с архитектором, то с Изотом, стараясь не думать о Мари, но часто ловил себя на том, что нет-нет, а глянет на другой берег Волги, где в мареве солнечного дня терялась Ромашовка.

Забывал он о Мари и сельской идиллии лишь тогда, когда архитектор и староста начинали совместно решать какой-либо финансовый вопрос.

Староста все хотел достать подешевле, но худшего качества, архитектор для своего творения требовал лучший, но самый дорогой кирпич и другой строительный материал.

В данном вопросе Рубанов всегда был на стороне архитектора.

– Скользкий, как заплесневелый огурец! – жаловался тот на старосту.

Изот привез из уездного города подрядчика и старшину строительной артели, чтоб познакомить их с барином и чудаковатым зодчим.

Архитектору, разумеется, подрядчик не глянулся.

– Лиса в сравнении с ним выглядит много простодушнее! – доказывал он Рубанову, но Максим утвердил выбор старосты.

– Хозяйственные вопросы на нем, – отвечал скандальному мэтру.

«Не простое это дело – строительство! Но я хотел нервишки пощекотать…

На войне, оказывается, спокойнее было. Возможно поэтому прадед и не осилил дом…»

В конце месяца крепкий малый из ромашовской дворни привез Рубанову письмо от генерала, из которого следовало, что у его дочери завтра день ангела, и по сему случаю съедутся все ближайшие соседи: «А вы один из них…» – читал Максим, размышляя, ехать или нет.

«Поеду! – решил он. – А то неудобно получится. – Убрал в ящик стола послание, а сверху положил напоминающий о благоразумии пистолет, велев Агафону тотчас заложить тройку. – Слетаю в уездный городишко и куплю какой-нито подарок. – Сыпанул в карман горсть монет из саквояжа. – А завтра пораньше проснусь и нарву полевых цветов…»

Ранним утром его разбудил Агафон, притащивший отполированные ботфорты, и заплетающимся языком доложил, что чистил их всю ночь.

– Ну тогда ступай отдохни, – велел ему Максим, быстро одеваясь.

«Пора за цветами ехать».

Днем, отправляясь в Ромашовку, на весла посадил двух крестьян, оставив Агафона дома.

«А то с ним моряком станешь!.. – усмехнулся он. – Следует быть развязным до хамства, дабы она не имела на меня видов, ежели, конечно, оные имеются, – разрабатывал план действий. – Главное, не глядеть в ее глаза. И ежели сумею, вручу имениннице собственные ее письма, писанные Волынскому».

На ромашовском берегу его поджидала коляска с кучером, на которой и добрался до усадьбы.

Перед домом уже стояло несколько экипажей. Солидно выбравшись из коляски, он важно прошел в уважительно распахнутую толсторожим лакеем в бакенбардах дверь и не спеша поднялся по ступеням лестницы, где встречали гостей генерал с дочерью. Неподалеку от них стояли две молоденькие девицы.