Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

Свой дом в Петербурге Владимир Платонович продал еще в прошлом году, дабы поправить дела в разоренной французами деревне неподалеку от Москвы. Однако следом расстался и с деревней, чтоб на вырученные деньги подлатать дыры в Ромашовке.

Но даже ежели бы генерал и оставил петербургский дом, жить в нем Мари и Рубанов все равно бы не смогли.

На второй день пребывания в столице Максим снял приличную квартиру из пяти комнат у одной вдовствующей полковничихи, и они с Мари перебрались туда.

Не теряя времени, новобрачные нанесли визит Голицыным и вместе с ними – вельможе с лентой и дяде князя Петра.

На этот раз княгиня Катерина встретила Рубанова без внутреннего трепета и очень поддержала молодых.

Гвардейские офицеры безоговорочно встали на сторону Максима, а Оболенский клялся, что когда надумает совершить самую большую в жизни глупость, то поступит таким же образом, как его друг.

Через неделю в столицу прибыл рассерженный Ромашов, и его жалоба дошла до царствующего дома. Однако при дворе генерала не любили. В последнюю войну ничем положительным, в отличие от Рубанова, он себя не зарекомендовал. К тому же высоких связей не имел, и посему императору был представлен вельможей с лентой и Александром Николаевичем Голицыным как самодур, от которого даже родная дочь сбежала.

А от губернатора пришло известие, что Ромашов, словно тать, спалил огромную усадьбу и разрушил наполовину возведенную церковь. «Своими глазами видел повсюду разбросанные кирпичи, – писал губернатор. – Сие свойственно вору Емельке Пугачеву, но не русскому генералу, – докладывал он свое мнение, щедро сдобренное золотыми империалами… – Ромашов – уже съеденный пирог, а гвардейский офицер – пока ротмистр, а далее – кто знает; вращается-то он при дворе и может оказать услугу, к тому же через своего старосту вон какое подношение сделал…» – здраво рассудил генерал-губернатор.

Словом, до сведения отставного генерала высочайше довели, что прощать или нет молодых, к тому же венчанных по православному обычаю, – его личное дело, но вот разорять усадьбы не следует, и, коли пострадавший обидчика не простит, Ромашову это может дорого обойтись…

Рубанов – все простил! Ромашов его – нет!

Однако сделать против ничего не сумел и в ярости отбыл в свое поместье, решив, что дочери у него более нет.

27 июля 1817 года у Рубановых родился сын. По традиции и в память деда его нарекли Акимом, о чем и было отписано в Ромашовку.

«Так я и думал! – расстроился Владимир Платонович. – Внука, конечно, Акимом назвали. В честь покойного деда по отцу. Тоже мне – дочь!..

Слова этому супостату поперек не скажет. Могла бы настоять, чтоб мальчишку Владимиром назвали или хотя бы Платоном… – Больше на Мари он не злился. – Интересно даже взглянуть на наследника», – рассуждал Ромашов и отправил в столицу поздравление на имя Рубановых, а сам составил завещание, по которому все свое движимое и недвижимое имущество в случае смерти передавал внуку, Акиму Максимовичу Рубанову.

Через год послал дочери письмо, в котором прописал, что простил ее, и просил приехать погостить в Ромашовку. Вместе с наследником, разумеется.

Мари отписала, что непременно навестит отца, но только по прошествии года сдержала обещание.

В начале лета 1819 года старший ротмистр Рубанов взял отпуск и отбыл на родину. Настроение у Максима было прекрасное – в конце марта он стал старшим ротмистром, и жена снова ждала ребенка.

Проезжая губернский город, старший ротмистр лейб-гвардии Конного полка нанес визит губернатору, коим был с почетом принят.

Генерал-губернатор в свои сорок шесть лет уже четыре года нес тяготы новой должности, в результате чего у него появился солидный живот и строго нахмуренные брови.

Рубанов ему понравился, и вечер они провели в милой светской беседе. Губернатор угощал гостя шампанским, а столичный визитер его – свежими сплетнями.

Они остались довольны друг другом, и Максим получил приглашение бывать у губернатора по-простому, когда к тому случится оказия.

Владимир Платонович, увидев внука и взяв его на руки, прослезился и устроил дочери и зятю грандиозную встречу. Еще более грандиозную встречу устроил на следующий день барину Изот.

– Батюш-ш-шка вы наш! – шипел он, обнимая Максима.

– …И благодетель!.. – поддержал его присутствующий тут же подрядчик.

К удивлению Рубанова, староста, архитектор и подрядчик стали закадычными друзьями.

– Церковь почти готова, осталось лишь внутри расписать и колокола навесить… – докладывал староста своему господину. – Колокола уже отлили, вскоре привезут, а для росписи стен и потолка нашел чудного старца-изографа. Не церковь будет, а картинка.

– За дом, господа строители, и не принимались! – сделал Максим замечание присутствующим.

– Дом в один момент поставим, – заверил его староста, – а вот завтра глянешь, какую церкву возвели.

Постепенно и незаметно для себя Изот сделался истовым сторонником православного храма. Хозяйством он занимался ответственно, как и раньше, но уже без любви. Зато при виде церкви душа его замирала от радости, и он все силы и энергию отдавал на строительство храма, а особенно колокольни, как догадался на следующий день Максим.

Если церковь строилась в память Рубановых, то колокольню Изот воздвигал в честь своего погибшего внука Кешки.

За отливкой колоколов ездил следить лично, и между делом из меди ему отлили здоровенного петуха, в несколько раз превышающего размеры того, что у него имелся.

Но водрузить на колокольню рыжего пернатого староста не решился и прилепил его на крыше своего дома, потому как господского пока еще не существовало.

– А вот и изограф! – подвел к Максиму огромного бородатого мужичищу с тонкими женскими пальцами и то ли дурным, то ли безумным блеском в глазах.

«Ничего себе старец! – изумился Максим. – Такой, пожалуй, сумеет и конногвардейца завалить!.. Похоже, нашел его не столько церковь расписывать, сколько свой дом», – закралось подозрение в душу старшего ротмистра.

– Вот и напиши мне икону! – с сомнением разглядывая изографа, велел ему Рубанов. – Припасы все для этого имеются?

– Все есть! – зарокотал тот и принес откуда-то небольшую дощечку в ручную пядь величиной. – Грунт я кладу крепкий, – на совесть грунтовал дощечку. – Напишу я на ней лик Владычицы… Встарь перед большой работой постились и ежечасно молились, выспрашивая у Господа духовную силу, художественный разум и божественное вдохновение…

Сейчас и я пощусь, пытаясь найти в себе дивную и таинственную силу, имя коей – созидание!

Рубанов и староста оставили художника одного.

Через несколько дней он преподнес Максиму лик Богородицы, обликом своим напоминающий его мать.