Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

– Инженер-подполковник путей сообщения Гавриил Степанович Батеньков. – После чего склонил голову в коротком поклоне.

Рылеев, как показалось Максиму, остался не совсем доволен бестактной выходкой своего друга и добавил:

– По протекции Сперанского, делавшего ревизию в Сибири, переведен в столицу и сейчас служит у Аракчеева.

Князь Евгений Петрович Оболенский, – подвел их хозяин к следующему своему гостю.

Нарышкин встречался с ним в Москве и на правах старого знакомого дружелюбно раскланялся, незаметно мигнув Рубанову, а тот, почему-то вздохнув, крепко пожал руку дальнему родственнику князя Григория.

– А это всем известный Иван Иванович Пущин, воспитанник Царскосельского лицея и один из первых друзей восходящей звезды Александра Пушкина.

На эту фразу гость поморщился, и Рубанов подумал, что тому приятнее было бы услышать, что какой-то там Пушкин дружит с самим Иваном Ивановичем Пущиным.

Максим был наслышан о том, что в 1823 году, во дворце, великий князь Михаил Павлович сделал ему замечание, что не по форме повязан темляк на сабле.

Как? Самому Пущину!.. И он тотчас же подал прошение об отставке.

«Величайшая гордость, – подумал Максим, – и гонор… Не знаю, что и кому он хотел доказать, но его с трудом отговорили затем от поступления на службу в низшую полицейскую должность квартального надзирателя. Сестра, говорят, на коленях просила не делать этого, ведь дед-то был адмиралом. Что за радость дворянину сравняться положением с Чипигами?..» – удивился про себя Максим, слушая, как Рылеев пел Пущину дифирамбы:

– …В 1824 году перешел на службу в Москву судьей в Уголовный департамент надворного суда и, узнав, что Александр Сергеевич из Одессы сослан на безвыездное жительство в псковскую деревню, недавно ездил к нему в Михайловское. Неправда ли, это – подвиг?..

Пущин порозовел от удовольствия.

«Любит, чтоб в обществе о нем говорили, и на все для этого пойдет!» – холодно поклонился ему Рубанов и отошел к следующему гостю, которого Кондратий Федорович представил без видимого удовольствия и весьма коротко:

– Мой бывший сослуживец по полку Косовский.

Далее сели пить чай, и Рубанов слушал хвастливый рассказ «храброго кавказца», как он вызвал на дуэль Грибоедова. Причем врал, по мнению Максима, просто беспардонно.

– Грибоедов, стреляя первый, промахнулся, тогда я отложил свой выстрел, сказав, что приду за ним в другое время, когда узнаю, что он будет более дорожить своей жизнью, нежели теперь. Я ждал год, следя за ним издали, и, узнав, что он женился, явился потребовать свой выстрел. Боясь, что меня не примут, – оделся черкесом и велел о себе доложить как об одном из кунаков Грибоедова. Я вошел в кабинет, – прихлебывая чай, безбожно врал Якубович, – и замкнул за собой дверь. Хозяин был чрезвычайно изумлен, но все понял, когда пристально взглянул мне в глаза. Делать было нечего, и мы встали по концам комнаты.

Я медленно начал наводить пистолет, желая этим помучить и подразнить противника, так что он пришел в сильное волнение и просил скорее покончить… Тогда я понизил пистолет, раздался выстрел, Грибоедов вскрикнул, и, когда рассеялся дым, я увидел, что попал куда хотел: я раздробил ему два пальца на правой руке, зная, что он страстно любит играть на фортепьяно и что лишение этого станет для него ужасным… (Максим точно знал, что Грибоедов еще не женат). На Кавказ я был удален тоже за дуэль, – между тем продолжал Якубович, – с приказом не производить меня в чины и не пускать в отпуск.

Однако, благодаря этой ране, – дотронулся он до повязки, – получил крест Святого Владимира с бантом и дозволение ехать лечиться в Петербург…

«А ежели кого тут ранят, то посылают лечиться на Кавказ», – подумал Максим и дружелюбно улыбнулся Косовскому, правильно предположив, что тому тоже не нравится пустой чай, к тому же болтовня Якубовича начала утомлять, а тот, достав из кармана какую-то мятую бумагу, трагическим голосом вопил:

– Вот он – приказ по гвардии! У сердца ношу… Из него следует, что я остаюсь капитаном, а должен уже быть полковником.

Вот из-за чего ненавижу я государя!

Косовский в бешенстве встал, услышав последние слова.

Рылеев кинулся успокаивать «храброго кавказца», а Максим с Нарышкиным пошли надевать шинели, посчитав свою миссию выполненной. Рылеевский однополчанин поспешил за ними.

Когда выходили из дома, услышали заунывную песню, которую затянул Якубович: «Ах, где те острова, где растет трын-трава, братцы?».

К Шувалову идти передумали и втроем прекрасно провели время за крепким чаем в ресторации. Максим с удовольствием слушал воспоминания своего нового знакомца о службе с Рылеевым:

– Кондратий Федорович пришел к нам в конно-артиллерийскую номер один роту после окончания Первого кадетского корпуса. Чего бы, кажется, лучше желать в его лета? Красуйся на хорошем коне, в нарядном мундире…

Батарея ему досталась с тремя отличиями за сражения – золотые петлицы на воротниках мундира, бляхи на киверах за отличия и серебряные трубы. Нет, чего еще надо? А он не полюбил службы, даже возненавидел ее и только по необходимости подчинялся своему начальнику. Он с большим отвращением выезжал на одно только конно-артиллерийское учение, но и то весьма редко, а в пеший фронт никогда не выходил; остальное время своей службы состоял как бы на пенсии, да еще часто издевался над нами – зачем служим с таким усердием…

– Я же говорил! – неизвестно к чему произнес Максим и глянул в сторону Нарышкина.

«Видимо, подразумевает, что хороший солдат не смог бы отказаться от его стихов!» – сделал умозаключение Серж и, не жадничая, налил всем в чай рома из пузатой бутылки.

Закусив крепкий чай и видя интерес к рассказу, Косовский продолжил:

– Так вот, на чем я остановился… Ах да! Сидевши постоянно один в мужицкой хате, не думая быть полезным по службе и избегая сотрудничества товарищей своих, явно считал нас слишком слабыми, чтобы понять его. Увещевания же со стороны батарейного командира не имели на него никакого влияния. Он в глазах наших сделался более сомнительным, его скрытный характер, осторожность в речах ясно показали, что этот новый гений озабочен чем-то необыкновенным.

При словах «новый гений» Рубанов язвительно ухмыльнулся и с уважением глянул на рассказчика.

– …Сам же он постоянно носил заместо мундира двубортный сюртук светло-коричневого сукна под названием «пиитического», самим им придуманного…

Нарышкин собрался сказать Рубанову: «Вот чего тебе не хватает…», но передумал.

– …Длина коего до колен, – продолжал артиллерист, – с широкими рукавами, с двумя на груди карманами, с несколькими шнурами и кистями. Панталоны светло-серого сукна, но без красной выпушки и без штриф, в коих по рассеянности один раз выехал во фрунт, за что и был арестован…