Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

«У этого господина характер княгини Катерины, ей бы с ним было не скучно», – усмехнулся про себя Максим.

– …Шапка или картуз черного сукна особого покроя. Сапоги носил без подборов, по большей части нечищенные…

Словом, великий пиит!..

Эти слова «бальзамическим составом» растеклись по страдающей душе Рубанова.

– …Однажды он проговорился: «Нет, нет! Надо ехать туда, где люди живут и дышат свободно!»

«Куда это?» – поинтересовались мы.

«В Америку!»

Нельзя было не заметить, что большая часть его мышлений клонилась к безумию: чтобы передать имя свое потомству, он заранее обрек себя на все смерти! Может, те положительные люди, кроме Якубовича разумеется, отговорят его от вредных мыслей? – с сомнением произнес подполковник артиллерии. – Но я к нему более не пойду… Когда он уезжал из полка, то произнес: «Господа, я считался несколько лет вашим сослуживцем, но был скверным слугою царю, вы поделом не любили меня как ленивца, но признаюсь, я любил вас всех… Приедете в Петербург – милости прошу ко мне…» Вот я и нанес визит!

Рубанов пригласил офицера к себе.

Весной Рубанову высочайшим указом за верную службу был пожалован орден Святого Владимира 3-й степени.

Полковнику и кавалеру стало стыдно жить в убогой квартирке, и он снял дом о двенадцати комнатах.

Мари нравились новоселья, и она с удовольствием хлопотала, обставляя мебелью новое жилье, а попутно наняла Акиму учителей и гувернера-француза.

«Правильно, – рассуждал старший Рубанов, – пора парня уму-разуму учить – большой уже!»

Петр Голицын получил чин генерал-лейтенанта и кавалерийскую дивизию, стоявшую в полусотне верст от столицы, так что большую часть времени он проводил в Петербурге.

Когда Максим приехал поздравить генерала с новым назначением, князь Петр, взяв его под руку, произнес:

– Через годок, мой друг, а может – и раньше, у меня освободится вакансия полкового командира, и я надеюсь взять вас к себе, а там и на бригаду можете рассчитывать…

Максим с благодарностью пожал руку сорокадевятилетнему генералу и получил приглашение на бал, который в скором времени давал князь.

После бала у Голицыных безутешный вельможа с лентой дал бал в память безвременно ушедшей двухсотлетней тетушки, затем Рубановы получили приглашение на большой бал во дворце.

Максим сделал вывод, что высший свет и весь блестящий Петербург приняли его в элитные слои общества…

Как и предсказывал когда-то князь Петр, его дядюшка не удержался на посту министра духовных дел.

Между ним и Аракчеевым в последнее время пошла такая свара, что хоть святых вон выноси, и император вынужден был сделать выбор из двух царедворцев.

Александра Голицына Синод и все священство люто ненавидело: «Из Священного Синода канцелярию сделал и один всем правит…» – обличала его церковная верхушка и, по простоте своей и наивности, держала сторону Аракчеева, которому Александр и отдал предпочтение.

Новый министр жестко взял бразды правления церковной епархией. Теперь все доклады Святого Синода государю шли через него. Господь Бог, с опозданием конечно, просветлил разум церковнослужителей, и до них дошло, что попали они из огня да сразу в полымя… Среди них ходили слухи, что Аракчеев собирается проводить воинские учения с бедными святыми отцами. Батюшкам стало дурно. Попадьи не знали, чем потчевать и как лечить своих благоверных.

В духовном ведомстве, стараниями генерала Аракчеева, насаждались железный воинский порядок и дисциплина. Через месяц священнослужители ставили Голицына на второе место после Иисуса и даже поговаривали о том, чтобы причислить его к лику святых…

И еще одна интрига будоражила кровь российской общественности – арест и обвинение известного композитора Александра Александровича Алябьева в убийстве купца.

Большинство не верило в это убийство, и дело пытались замять… И замяли бы, коли не бдительный Пущин. Чтоб попасть на страницы газет и языки сплетников, надворный суд под его председательством принял дело под свою юрисдикцию. А, как известно, Пущин не считал себя простым человеком… Он до того был индивидуалист, что даже если вдруг у него зачешется брюхо, то не снаружи, как у обыкновенных людей, – а изнутри, что свойственно лишь его неординарной личности!

Он один верил в виновность подследственного, так как в деле, по его мнению, имелись несомненные доказательства виновности Алябьева. И, несмотря на то, что вмешались влиятельные лица, несмотря на усиленные просьбы и даже подкуп – ничего не помогло, коль за дело взялся честняга Пущин.

После долгой и упорной борьбы он настоял на обвинительном приговоре, и Алябьева сослали на каторгу в Тобольск.

Либералы на это решение смотрели как на гражданский подвиг. И только в середине тридцатых годов композитора возвратили в Москву – приговор оказался судебной ошибкой!

Зато в обществе говорили о Пущине, единственной заслугой которого была дружба с Пушкиным…

Полковник Максим Акимович Рубанов вместе с командиром лейб-гвардии Конного полка графом Алексеем Федоровичем Орловым получили приглашение присутствовать на обеде в Зимнем.

Император был скучен и ел без аппетита, едва промолвив несколько слов с приближенными.

В конце обеда Рубанов вместе с другими придворными наблюдал, как к императору подошел лакей и, поклонившись, на серебряном подносе протянул карточку, как оказалось, с именами начальника гвардейского штаба бывшего адъютанта Аракчеева генерал-майора Клейнмихеля и никому не известного унтер-офицера Шервуда.

– Пусть подождут, – вяло произнес Александр и продолжил обед.

Через некоторое время, бросив на стол салфетку, встал и вышел в приемную. Брезгливо глянул на Шервуда и, кивнув генералу, прошел в кабинет.

«Господи! Вот было бы славно все бросить и уехать из Петербурга… Все равно куда. – Сморщив лицо, подошел к столу и взял письмо Аракчеева: "Батюшка Ваше Величество, всеподданнейше доношу Вашему императорскому Величеству, что унтер-офицер Шервуд объявил мне, что он имеет донести Вашему Величеству касающееся до армии будто бы о каком-то заговоре, которое он не намерен никому более открыть, как лично Вашему Величеству. Вашего императорского Величества верноподданный граф Аракчеев". – Ой, ну и стиль у Алексея Андреевича… Ему бы у Карамзина поучиться или у Пушкина, на худой конец». – Небрежно бросив письмо на стол, позвонил в серебряный колокольчик.

– Просите! – велел вошедшему лакею и сел в кресло.

«Лето, а прохладно». – Зябко передернул плечами, вслушиваясь в робкие шаги унтер-офицера.

– Докладывайте! – глядя в окно, велел он.

– Ваше величество, – вытер пот со лба Шервуд: «Жарко-то как…» – от прапорщика Нежинского конноегерского полка Вадковского я случайно узнал о существовании тайного общества и о заговоре против вашей особы. – Нервно лязгнул зубами.