Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

Сидевший на скамейке Максим кое-как удержался, чтобы не свалиться на пол от смеха.

– Не важно, главное, чтобы рубил хорошо… – гоготали конногвардейцы.

– Что здесь происходит?! – забежал раздосадованный Вебер. – Фухтелей захотели? [10] Фухтель – плоская сторона палаша. Наказывали провинившихся. Тут вам не конюшня – ржете, как жеребцы. Господа гва-а-р-де-йцы?! – осклабился он. – Как первое дежурство? – язвительно улыбаясь, глядел на юнкеров.

– Прекрасно! – постарался бодро ответить Нарышкин, чтобы лишний раз не радовать немца.

– Правда? – усомнился поручик. – Ну ничего, скоро опять на пост! У новичков это называется «кирасирскими муками!» – сообщил он, куда-то убегая.

«Верное название», – подумал Максим, но, к его удивлению, следующие часы прошли легче.

Утром их сменил караул Кавалергардского полка. Рубанов сдал пост Денису Волынскому.

– Первый раз? – спросил он и на утвердительный кивок красавца пожелал ему держаться, на что тот, не зная службы, презрительно хмыкнул.

– Говорят, вы всё в казарме живете? – уставился он на Максима. – Делать, что ли, нечего?

Ничего не ответив и пожав плечами, Рубанов пошел следом за разводящим, услышав в спину:

– А нас в наказание за пьянку полкан в караульные упек!.. Слава Богу, не на «губу»…

«На "губе" полеживал бы либо уставы изучал, в носу ковыряясь, – проходя мимо сенатской гауптвахты в казарму, вспомнил Волынского Максим, – а теперь вынужден "кирасирские муки" испытывать…»

Невыспавшийся Вебер, для того чтобы согнать с себя сон или просто от злости, время от времени приказывал идти парадным шагом. Усталые кирасиры, чертыхаясь про себя, тянули носок, громко опуская подошву на брусчатку мостовой.

– Настроение себе повышает, – шепнул Нарышкин Рубанову и тут же услышал: «Разговорчики в строю!».

«Тонкий слух у наглеца…» – подумал Максим.

Неожиданно команду конногвардейцев накрыл ливень. Казалось, что жильцы верхних этажей льют на них воду из ведер.

– Уже снегу пора идти, а тут все дождь, – недовольно бурчал Шалфеев.

Промокший Вебер облаял купца, загородившего своим тарантасом дорогу конногвардейцам, напоследок обозвав его «русской свиньей».

«Боров немецкий! – возмутился Максим. – И чего их государь на службу приглашает? Они ведь не любят наш народ!..»

В эскадронном помещении жарища стояла, как в бане. Свободные от дежурства кирасиры не пожалели дров, чтобы обогреть промокших товарищей. Как и другие, Максим повесил на веревку рейтузы, колет и шинель. Его сапоги Шалфеев вместе со своими поставил поближе к пылающей печке.

Сидя в одном белье на нарах, Максим читал письмо от княгини Голицыной, недавно приехавшей из деревни.

– В гости зовет, – удовлетворил любопытство друзей, – может, вечером и схожу.

– Я сейчас высплюсь, – мечтал Оболенский, – а затем навещу либо «храброго гренадера», либо «рака на мойки», а может, сумею и того и другого.

– А я почитаю, – произнес Нарышкин, – твоя кузина презентовала мне замечательную книжонку о любви греческих пастуха и пастушки.

Денег на извозчика не было, поэтому Рубанов отправился пешком. «Заодно город погляжу, – рассуждал он, – идти-то всего-ничего». Путь его лежал мимо «рака на мойки». Около входа в трактир Максим нос к огромному носу столкнулся с Мойшей. Тот вздрогнул, узнав конногвардейца, и с опаской огляделся по сторонам. Мойша часто теперь вздрагивал и кричал по ночам, ежели снилось гвардейское гуляние.

– Один! И не к тебе, – успокоил нервного жида Максим, – правда, вскоре князь обещал наведаться, – вспомнил он и увидел, как бедный еврей схватился за сердце.

К дому Голицыных Рубанов подошел уже в полной темноте, неожиданно свалившейся на город. Темные окна не ждали гостей. Постучав в парадные двери и решив зайти с черного входа, Максим услышал шарканье ног. После долгих объяснений с глухим, хромым, старым и – ко всему прочему – простывшим лакеем, тот повел его в покои княгини, недовольно брюзжа и часто чихая.

Скучающая Катерина Голицына, увидев Максима, радостно охнула и дружески расцеловала его в обе щеки.

– Подрос за лето, – оглядела гостя, – теперь явно набрал кирасирский минимум, а для молодого человека – так просто высок. Невесту не нашел еще? – рассмеялась над покрасневшим юнкером. – Скорее бы офицером стал… Я бы тебя в свет выводила. Князь Петр пишет, что жив-здоров, он финнов завоевывает, тебе привет передает и за успешную сдачу экзаменов велел выдать наградные – сто рублей, – смеялась она, раскрывая шкатулку и доставая ассигнации. – Бери, бери, чудак! Пригодятся… А я подарю шикарную форму, как станешь корнетом. Простудилась. Хорошо, что ты именно сегодня пришел. Скучала одна… Звали на именины, но не поехала – голова болит. Теперь прошла, – без умолку болтала княгиня, не давая Рубанову раскрыть рта. Видно было, что она рада его приходу. – Сейчас ужинать будем, велю на стол подавать, – подхватила его под руку и подвела к зеркалу. – Ты уже на полголовы выше князя Петра, – радостно удивлялась княгиня.

Максим глупо улыбался, рассматривая свое отражение в большом зеркале с золоченой рамой. Ему приятно было находиться рядом с этой молодой беспечной женщиной. За ужином она с удовольствием делилась сплетнями, рассказывая о том, что светское общество игнорировало французского посланника Савари. На тридцать визитов, нанесенных русским сановникам, ему ответили лишь двумя. И за всем этим стоит императрица-мать. Именно она первая приняла француза с ледяной вежливостью, уделив ему едва ли минуту времени, и после аудиенции высшее общество отвернулось от него. Но вот император весьма любезен с послом. Вместе с ним посещает спектакли в эрмитажном театре и оказывает другие знаки внимания. Александр хочет этим подчеркнуть, как он уважает Наполеона. Чем, интересно, этот выскочка-корсиканец так понравился нашему императору? – рассказывала она, время от времени поднося к губам бокал с шампанским. Рубанов шампанское не пил, зато отдал дань восхитительным мясным блюдам, паштетам из дичи и устрицам, привезенным с родины опального в обществе посла. Голицынский повар важно называл их «устерсами».

Эстандарт-юнкер засиделся в гостях до поздней ночи…

Постепенно Рубанов привык к царским приемам и нудному стоянию не шевелясь, если рядом крутились важные чиновники или генералы. Дворцовая толчея больше не вызывала острого любопытства. Многочисленные швейцары, скороходы, официанты, кондитеры, трубочисты, истопники, столяры, обойщики, маляры пробегали, проходили, пролетали, а иногда даже проползали, обращая на постовых внимания не больше, чем на паркетные планки. Часовые относились к ним, как к надоедливым насекомым, которых следует терпеть, так как прихлопнуть нельзя.