Жозеф Кессель - Всадники

«Я его переутомил», – подумал Уроз.

От усталости влажные черные пятна на его боках поднимались и опускались слишком сильно и слишком быстро. От затрудненного, неровного дыхания дрожали ноздри. Уроз склонился над ним. Ссадины… запекшаяся кровь – это его рук дело… его плетки. Он прошептал:

– Спи, отдыхай, красавец мой… Завтра тебе воздадут все почести, достойные принца, достойные тебя… Завтра ты получишь…

Уроз закрыл глаза и поудобнее положил голову в седле. Завтра… Мокки… деньги. Какие деньги? У него нет ни одного афгани… Он жил на средства отца. Контракт на бузкаши следующего сезона? Кто же станет заключать контракт с калекой? Уроз заскрипел зубами. Он вспомнил о пачках афгани, которые по его приказу Зирех обратила в пепел… Так как же тогда… Джехол на аукционе? Ни в коем случае! Скорее зарежу Мокки. Да, зарежу эту собаку. А потом? В тюрьму… А Джехол… Джехол… один на свете.

Уроз придвинулся к животу коня, скрючился у него между ног. Но даже так не смог заснуть ни на минуту.

В урочный час Турсун начал цепочку мучительных процедур, которые делали из разбитого старика-ревматика величественного начальника барских конюшен. Он еще не завершил один из первых этапов, – когда ноги уже были спущены с чарпая и касались земли, а ладони упирались в трости, чтобы оторвать от матраса остальную часть тела, – как за дверью вдруг послышался странный шум. Сначала умоляющий голос Рахима:

– Не входи, умоляю, не надо. Даже тебе нельзя. Никому. Никому.

Разгневанный голос Уроза отвечал:

– Отцепись, отпусти мой кафтан, бача. Отойди, а то, клянусь Пророком…

Турсун почувствовал, как кровь прилила ему к лицу, отчего лицо утратило свое обычное сдержанное выражение и исказилось от панического страха. О Аллах! О Всемогущий! Оказаться застигнутым в таком состоянии, позволить увидеть то, что он хранил в глубочайшей тайне! Предстать – хуже, чем голым, – в длинной ночной рубашке, без чалмы, взлохмаченным, наполовину парализованным, сидящим на краю чарпая с лежащими на нем вперемешку помятыми, скрученными, скомканными простынями и одеялами, вцепившимся обеими руками в эти инвалидные подпорки! О Всемилостивейший, выставлять напоказ свою старость и свое отвратительное бессилие! И перед кем? Перед человеком, которому как никому другому из живущих нельзя показываться в таком виде! Перед Урозом, своим сыном!

Из прихожей послышались шум ударов и стоны Рахима: «Руки… О, мои руки!» Ручка двери скрипнула.

«О, Всемогущий», – взмолился Турсун. Он предпринял чудовищное усилие, пытаясь оторвать от проклятого ложа массу своего тела, чтобы бросить ее к двери, к этой деревянной створке, которая сейчас была его единственной защитой, его щитом, его спасением, чтобы не дать двери открыться. Но тело его не послушалось. Дверь распахнулась. Вошел Уроз.

Щеки и лоб Турсуна залила фиолетовая краска бесчестия, кровь забилась в висках и сделала совсем синими жилы у него на шее. Он попытался было закрыть лицо руками. Но не закрыл. Кровь так же быстро отхлынула, как и бросилась в голову. Грудь задышала ровнее. Сердце стало биться нормально. «Почему, о Всевышний и Мудрейший, почему?», – спрашивал себя Турсун. Ответ пришел из прихожей, где закрывавший дверь Рахим жаловался:

– Прости меня, хозяин. Он ломал мне пальцы своими деревяшками.

Тут до Турсуна полностью дошло то, что он понял еще раньше. Уроз ворвался к нему, но он пришел на костылях. Воплощение гордыни, этот человек отбросил гонор, спесь и надменность. Он пришел к нему, не думая о костылях, о том, как болтается штанина на ампутированной ноге, как жалобно постукивает дерево о землю.

«А ведь и в самом деле, разве у нас с ним есть что-то такое, что мы должны друг от друга скрывать?» – подумал Турсун с удивлением и такой наивной радостью, что даже не сразу осознал это.

Подойдя к чарпаю, Уроз воскликнул:

– Надо было, очень надо было поговорить с тобой до того, как ты отправишься в конюшни.

Турсун произнес миролюбиво:

– Я слушаю тебя…

– Мокки хочет жениться, – еще громче воскликнул Уроз.

– Я знаю, – отозвался Турсун. – Вчера, пока ты скакал в степи, Аккуль сказал мне об этом. Мокки думает о его дочери.

– Он уже выбрал, – глухо проговорил Уроз. – Но мало взять жену. Надо построить дом, кормить семью. И для этого этот пес, эта свинья, хочет продать Джехола.

– Джехол принадлежит ему, – сказал Турсун вполголоса. – Он может делать с ним все, что хочет.

– Нет! Клянусь Пророком, нет! Джехол отсюда не уйдет, – ответил Уроз.

И при каждом крике он ударял о землю костылем.

– Осторожнее, – предупредил Турсун. – Упадешь.

Он увидел, как Уроз покачнулся на своей единственной ноге. Чтобы поддержать его, он протянул руку. Палка выпала у него из руки и покатилась на землю.

«Два инвалида», – подумал Турсун и тут же забыл об этом, как забыл и то, что сидит в одной рубахе на неубранной постели… Неприкрытая боль Уроза… его откровенно инвалидные жесты…

– Присядь, – предложил Турсун.

Несмотря на взъерошенные после сна волосы и всклокоченную бороду на изрытой морщинами шее, на лице Турсуна вновь можно было видеть обычные достоинство и твердость. Уроз присел на край чарпая, держа костыли рядом с собой.

– Так что случилось? – спросил Турсун.

– Конь мне нужен, – с диким упрямством настаивал Уроз.

– На земле много других лошадей, – заметил тихо Турсун.

– Но Джехол один, – ответил Уроз. – Единственный.

Турсун молча покачал головой. Он знал сотни и сотни всадников, и каждый из них, если любил свою лошадь, был вот так же убежден в ее неповторимости. Если она уступала другой в скорости, значит, была более выносливой, более умной, более веселой, более преданной, чем другие. Да, это прописная истина, все всадники похожи друг на друга, когда они любят своих лошадей. Но Уроз?

Тот спросил:

– Ты молчишь? Почему? Разве тебе не известно лучше, чем кому-либо на свете, что из всех скакунов Джехол самый быстрый, самый ловкий, самый смелый и самый благородный. И самый красивый.

Турсун по-прежнему кивал головой.

– А ведь еще вчера, когда тебе привели коня, ты вроде и не замечал всего этого.

– Я не знал его тогда, – ответил Уроз.

И он рассказал, что он проделал с Джехолом накануне и что Джехол сделал для него. Слушая его, Турсун вспоминал молодого жеребца, убитого им, и все ниже и ниже склонял голову от жалости, которая казалась ему тяжелее всех прожитых лет. Жалость к сыну? К себе самому? К лошадям? К людям? Мысли о тяготах жизни?

Уроз умолк. Турсун поднял голову и спросил:

– Какую цену назвал Мокки? Сколько?

Не замечая, что он повторяет вчерашний жест своего бывшего саиса, Уроз загнул палец и стал перечислять: