Жозеф Кессель - Всадники

А тот, еще до того, как люди стали прощаться, сказал Турсуну:

– Когда все разойдутся, мы закончим праздник под моей крышей, среди своих.

Турсун поблагодарил, как того требовал обычай. Уроз промолчал. Турсун спросил вполголоса:

– Ты чего молчишь?

Уроз устремил на отца неподвижный, непроницаемый взгляд человека, вопрошающего свое будущее, и ответил:

– Меня здесь уже не будет… Я сейчас уезжаю с вождем племени. Скоро начнется сезон бузкаши Трех провинций… Я выиграю их для него… Он заплатит по-царски. Все ризы достанутся мне… Он никогда еще не выставлял никого… И полностью мне доверяет… Несмотря на увечье… А вернее – благодаря ему.

Вождь пуштунов, подходя к Осман-баю, прошел мимо Уроза и улыбнулся ему в измазанную жиром бороду. Уроз этого не заметил. Он говорил в это время Турсуну:

– Всегда были знаменитые чопендозы. Ты – один из самых великих. Но слышал ли ты когда-нибудь о таком победителе, у которого не было ноги? Так вот теперь один такой будет, и имя ему Уроз. А на будущий год, клянусь Пророком, он отберет королевский вымпел, как сегодня.

Уроз замолчал, переводя дыхание. Тут раздался другой голос. Хайдал, словно продолжая речь Уроза, сказал, неожиданно встав рядом с ним и положив руку ему на плечо:

– А в жаркое время года, когда коням дают отдохнуть, мы будем ездить с базара на базар, участвовать в боях баранов и верблюдов, будем ездить с праздника на праздник – свадьбы, рождения, похороны.

Предводитель пуштунов возвращался верхом. Урозу саис подвел Джехола. Они поехали рядом. За ними шел Хайдал на своих длинных худых ногах, привыкших к бесконечным переходам.

Заря была прохладной. Тело Турсуна замерзло под несколькими одеялами. Но лицо его горело нездоровым жаром. И сейчас, в постели, его вновь охватил стыд, как в тот момент, когда Уроз уезжал. Внезапный и поспешный отъезд… Этот предводитель, мешком сидевший в седле… А главное – его спутник, подозрительный тип, вооруженный бродяга… Какую игру он затеял?.. Посредник в каких комбинациях? Какой позор для Уроза и всех его родственников!

Турсуну захотелось рассеять все эти видения, и он открыл глаза. В комнате посветлело. Над Турсуном нависал его потолок, с привычными трещинами и пятнами. После стольких и стольких пробуждений, когда он видел только эту потрескавшуюся штукатурку, он распознал в ней зеркало, в котором отражалась его старость с изборожденным морщинами лицом. Это отражение заговорило и сказало Турсуну:

– Чем ты так озабочен? О ком ты сейчас думаешь? Об Урозе или о ком-то другом? Какое преступление он совершил? Кому навредил? Только себе. Да и уверен ли ты в этом? Неужели ты действительно думаешь, что после того, что он осмелился проделать вчера, будет лучше, если он останется в этих местах? Он совершил подвиг. Но и устроил скандал. Хозяин имения никогда не забудет этого. Так же как и другие баи, и ханы, ему подобные.

Турсун перестал глядеть на потолок и искать там наверху совета у своего двойника. Теперь он стал думать уже сам. Один лишь пуштунский вождь протянул руку и дал шанс Урозу… И даже не он сам… А другой… Голенастый… Барабанщик… Бродяга с инкрустированным ружьем… Хайдал, подсказавший своему шефу удивительное предложение…

«Как знать? – подумал Турсун. – Может быть, через сотню лет будут рассказывать о небывалом одноногом чопендозе. А я, что я нашел для своего сына? Пару костылей да место в конюшне!»

Свет уже вибрировал вокруг Турсуна настоящей зарей. Он представил себе, как просыпается Уроз у пуштунов, жителей горных долин и перевалов, людей со своими обычаями, со своими лицами, языком, лицами пришедших из-за Гиндукуша и оказавшихся в этой провинции. Они сумели укорениться на равнине, в ковыльной степи. А вот у Уроза, такого же сына степей, как горькая полынь, нет ни очага, ни крыши над головой… Какая странная судьба!

Турсун поднял кустистые брови, сдвинул толстые губы… Впрочем, разве это его первый переезд? Разве он где-то уже останавливался, закреплялся надолго? В бузкаши он всегда участвовал как волк-одиночка, работал на того бая, который больше платил. А в мертвый сезон разъезжал по всем Трем провинциям, заключал пари в разного рода боях, играл… Собственного имущества никогда не имел. Даже коня своего у него не было…

«Так что, – подумал Турсун, – выходит… ничего для него не изменилось, да и в нем тоже? А тогда, значит, получается, что судьба человека заключена в нем самом?»

В комнате стало совсем светло. Просветлело и в душе у Турсуна.

«То же самое и с Мокки», – подумал он.

А еще подумал:

– Я буду на его свадьбе, потому что его женой станет дочь моего старшего саиса… И я буду также на бузкаши с участием Уроза, потому что я его отец. И буду каждое утро обходить и осматривать всех лошадей, потому что… потому что так уж я устроен…

Вдруг Турсун перестал размышлять. Настал и даже уже прошел момент, – он понял это по интенсивности освещения, – когда обычное тепло должно было бы размягчить, смазать суставы, распрямить конечности, вернуть им способность двигаться. Он хотел пошевелить ими. Не получилось. «Столько переживаний… слишком много поел… мало спал…» – подумал он. Ну конечно! Он стойко просидел допоздна в гостях, оказывал честь блюдам, поддерживал беседу. Все гости хвалили его здоровье. Какой ценой он должен теперь расплачиваться!

Мудрость, покой, ясность мысли покинули Турсуна. Он пытался, пытался, пытался, испытывая гнев, страх и растерянность, поднять торс, пошевелить им. Только руки слушались его. Он схватил палки, стоявшие у изголовья… И не смог ничего ими сделать. Подумал: «Сегодня утром меня не увидят в конюшнях, во дворах, а именно сегодня мне важно там появиться, важнее, чем когда-либо…»

Он уже видел улыбки, слышал голоса… Стоило Главному Конюшему побывать на праздничном ужине, и вот он уже лежит в постели… Отныне ни уважения к нему, ни страха перед ним… Конец великого Турсуна.

Из прихожей послышался шум льющейся воды. Рахим, как всегда, наполнял кувшин-кумчан для омовений. Из горла Турсуна непроизвольно вырвался крик:

– Бача! Иди сюда! Бача!

Испуганный и оттого еще более детский голос Рахима переспросил недоверчиво:

– Ты действительно хочешь?.. Ты разрешаешь?..

– Все ты правильно понял, сукин сын, – проворчал Турсун.

Медленно, робко повернулась ручка двери. Медленно, дюйм за дюймом, стала раскрываться дверь, остановилась полуоткрытая. Сперва появилась голова Рахима в старой чалме, потом худенькие плечики в рваном чапане. Он вошел и замер на пороге.

Стыд от необходимости обнаружить свою слабость и старость, гневное нетерпение покончить скорее с бесчестием, на которое он был обречен, готовы были вылиться в поток ругательств и проклятий. Он встретился взглядом с Рахимом. И выражение его глаз вселило в Турсуна странную уверенность. Бача так боялся не его. Сама возможность открыть дверь в святая святых наполняла священным страхом расширившиеся от ужаса и вдруг повзрослевшие глаза.