Галина Петреченко - Князь Олег

Василий недоверчиво выслушал этот совет и мрачно проговорил:

— В какое страшное время для страны напали эти изверги! Арабы с павликианами объединились в Малой Азии, морские владения в Средиземноморье вываливаются из рук, булгары недавно прислали письмо, что какой-то язычник смел с их побережья все храмы и селения… Почему я должен расплачиваться за былые грехи?

— Говорят, дух поверженных народов рано или поздно, но оживает и с утроенной силой мстит своим угнетателям за свои обиды, — так же тихо и мрачно ответил Орифа и добавил: — Если это скифы или слове-не, то нам не на что надеяться, царь. Зовите Игнатия! Если царь Борис написал о нападении на него какого-то язычника, то… сдается мне, что это тот самый, который лет пять назад был здесь, заключил договор с Михаилом и Фотием, кажется, был крещен и согласился получать с нас дань, но… так и не дождался ее!.. Это месть Аскольда, царь! Язычники не прощают обмана!

Царь посмотрел на свои скрещенные руки, унизанные браслетами, немного подумал, затем приказал вошедшему слуге позвать Игнатия.

— Наши стены выдержат два дня штурма этого язычника? — спросил царь Орифу.

— Надеетесь на подкрепление с моря, если флотоводец Симеон разобьет арабов и вернется в столицу? — предположил эпарх. — Да, он должен успеть, если не станет усердствовать с арабами, — устало проговорил он, моргая покрасневшими веками и желая одного: немного помолчать.

— Его преосвященство, патриарх Константинопольский! — доложил дворецкий и, поклонившись, уступил место Игнатию.

Игнатий поприветствовал царя и эпарха и обеспокоенно проговорил:

— Похоже, мой освободитель все же явился за данью.

— Похоже! — глухо согласился царь. — Что будем делать? Он все так же дерзостно дик и неугомонен и снова выбрал удобный момент для осады. Готов штурмовать без конца, занял самые выгодные позиции на суше и на море! Этот ваш грозный язычник дьявол во плоти!

— Я думал, он не дойдет до нас… Айлан ведь предупредил о начале его похода два месяца назад, — в раздумье проговорил Игнатий и хмуро спросил: — А ополчение нельзя снарядить и вывести за стены города для разведывательного сражения?

— Если бы вы были помудрее, то вовремя бы создали из крестьян военное подкрепление, — тяжело вздохнул Василий. — А сейчас кого звать и просить? — И вдруг решил: — Отдать город на разграбление язычнику и пусть жители сами от него отбиваются!

— Соберите срочно большой совет динатов, потребуйте от них сбора ценностей для подношения язычнику, а я попробую послать Аскольду свое посольство, начну вести с ним переговоры о торговом и мирном соглашении. Если понадобится, я сам пойду к нему, — заявил патриарх.

— Переговоры с язычником?

— Хоть с дьяволом, во имя спасения города и страны! — со вздохом ответил патриарх. — Этот тщеславный язычник полагается на помощь своих богов: Перуна, Сварога и Святовита. Он не прост, довольно упрям и очень обидчив, он ищет справедливости и может представлять грозную силу для страны. Запал его души заразителен. Воспламеняет дружину, как пламя свечи в засуху стог сена. Думаю, он тот, кто особо нуждается в том, чтобы стать воистину оглашенным в веру Христа!

Василий Македонянин слушал Игнатия с настороженной вдумчивостью.

— Но ведь Фотий пытался уже обратить его и даже в своем «Послании к христианским правителям» поторопился сообщить о том, что варвары с удовольствием променяли язычество на истинную веру, — грустно заметил он. — Это же не остановило Аскольда!

— Раз никто и ничто не может его остановить, то исход один — собирать дань и, не пуская Аскольда в город, откупиться от него. Созывайте динатов, ваше величество! Время не терпит!

Аскольд смотрел на своих ратников и горделиво улыбался их новым дерзким выдумкам, вызывающим страх и ужас у осажденных константинопольцев.

— Еще немного, и жены из Царьграда будут рожать раньше срока, — подражая женским голосам, кричали дружинники Аскольда, стоявшие на плечах у своих товарищей, и, мотая головами, корчили рожи размалеванными лицами и грозили взять на копье любого, кто к ним приблизится. — Ну, что, защитники Царьграда? Сия услада вам не по нраву? — дурачились дружинники, а сами поглядывали на группу силачей, которые под предводительством богатыря Мути пытались с помощью черепах выбить кованные железом дубовые Иеронские ворота.

Четвертый день шла осада города, защитники которого не вступали в открытое сражение с противником, превосходящим их в силе в несколько раз. Да и кому нужна эта отвага! Все равно все блага достанутся опять динатам и останутся только у них. Мы, парики, как были тягловыми лошадьми, такими и останемся! Как были нищими, так ими и будем впредь! Ни царям, ни патриархам нет дела до нас. Правда, царь только вступил на престол, и грех валить на него все беды, но… динаты, вызванные на совещание, что-то прикусили языки. Похоже, что-то скрывают от нас. Ну, а коль скрывают, то в честь чего мы будем лезть в адово пекло и на копья к варягам?

А тут еще непонятное волнение у ворот крепости. Да это сам патриарх идет к завоевателю… Открыть ворота, катафрактарии! Убрать мечи! Освободить дорогу патриарху Константинополя!..

Аскольд, предупрежденный криками греков со стены, чтоб не рубили, не стреляли и на копье никого не брали, сквозь ломаную словенскую речь понял, что к нему направляется какое-то важное посольство. Он дал знак Мути, и полунемой силач отвел своих богатырей от Иеронских ворот.

Аскольд пытался всеми силами своей неугомонной души потушить пожар смятения, вспыхнувший в нем в самый неподходящий момент, ибо именно в это время он разглядел в медленно шествующих к нему послах Игнатия, одетого в патриаршее платье, сверкающее на солнце драгоценными каменьями.

Игнатий улыбнулся, почуяв смятение язычника, и, когда сподвижники Аскольда убедились, что жизни их предводителя ничего не угрожает и отступили, он протянул свои полные, мягкие, теплые руки к киевскому правителю и на славянском языке ласково проговорил:

— Я всегда верил, что еще раз увижу тебя, мой доблестный освободитель, но в более благоприятное для меня время.

Аскольд, низко склонив голову, подошел к Игнатию. Какая сила заставила его так поступить — не ведал никто, но он стоял как завороженный возле Константинопольского патриарха и улыбался бывшему теревинфскому узнику. Так же, как улыбался только своему сыну и жене.

Окружавшие их люди, приближенные патриарха и дружинники Аскольда, с удивлением отметили, что встретившиеся гораздо больше похожи на старых друзей, волей случая разлученных на долгие годы, но разлука не наложила отпечатка на их дружбу, а только закалила ее, и теперь нет конца обоюдной радости от их встречи, которая являла собой прекрасное зрелище. Патриарх во всем великолепии своего патриаршего священнослужительского одеяния, в митре, расшитой драгоценными каменьями, с большим омофором на плечах, с тем широким лентообразным платом, украшенным крестами, который имеют право носить поверх саккоса только лица высокого сана в Православной Церкви, в длинной, расшитой каменьями и крестами белой ризе, обнимал высокого, могучего воина, облаченного в кожаную сустугу и мелкую кольчугу, с высоким шлемом на голове. Аскольд пригласил патриарха в свою походную палатку.