Мулк Ананд - Два листка и почка

Англичане со своими обычаями и взглядами представляют могучую нацию — можно ли им признать полное равенство с народами Азии? У англичан обычно не хватает воображения, и круг их представлений очень ограничен; большинство их принципов — предрассудки. Но если у них есть свои собственные обычаи и условности, то имеются они и у туземцев, хотя совершенно отличные.

Чтобы помирить обе крайности, индийцам была предоставлена полная возможность обезьянничать с англичан. Обратное нельзя себе даже представить: пусть будет проклят тот, кто вздумает командовать англичанином или превращать его в туземца! Де ля Хавр вполне отдавал себе отчет в том, что значит задеть национальную гордость, потому что сам когда-то разделял это чувство. Теперь же он стал неугоден своим соплеменникам за то, что позволил себе осуждать и идти наперекор принятым условностям, и это в среде, где все на них зиждется.

Легкая ласка вечернего ветерка приятно овевала лицо и шею, но он продолжал идти, погруженный в свои размышления, не замечая ничего вокруг. Теперь его занимала мысль о том, насколько Крофт-Кук, с его манерой запугивать, повинен в том, что Шаши Бхушан сделался таким трусливым. Впрочем, в жизни всегда так бывает: на человека нагонят страху, унизят в собственных глазах, а потом его же объявят подлым и подобострастным.

Все это звучало неубедительно. «Индийцам нельзя доверять, — как-то сказал Мэкра. — Они вежливы и услужливы, пока все идет хорошо, но случись заварушка, и на них нельзя будет положиться ни на йоту — в них нет никакой устойчивости». Де ля Хавр ясно различал тут выпирающую расовую спесь. «Индийцам, мол, доверять нельзя, а англичанам можно».

Ему вспомнилось замечание о неполноценности туземцев, сделанное одним английским профессором, Чарльзом Дэви, с которым они вместе путешествовали по Индии. Тогда де ля Хавр не согласился с профессором, привел в пример рослых и мужественных пенджабских крестьян и указывал на несостоятельность теории распространения рас и арийского мифа — поскольку в мире нет чистых рас, а есть, говоря биологически, только полукровки. Понятно, профессор не мог признать его правоту. Престиж англичан в Индии держится именно на признании того, что сила, мудрость и справедливость являются исключительным достоянием высшей расы. Подобная фикция служила надежным рычагом управления.

И несмотря на все теории и рассуждения, англичане чувствовали себя в Индии не в своей тарелке, потому что были отделены каменной стеной от кишевшего вокруг них многомиллионного населения. Они трусили, да, да, именно трусили, — это было правильное слово. И свой страх превращали в запугивание.

«Как ни странно, дело обстоит именно так!» — сказал себе де ля Хавр, обрадовавшись этому банальному заключению, точно сделал невесть какое открытие. «В конечном счете и расовая гордость, и гордость своей страной, и даже преувеличенная любовь к родине — все это должно было служить укреплению экономического превосходства. Но ко всему этому надо хоть каплю человеческого понимания!» Эти мысли, все одни и те же, в который раз приходили де ля Хавру в голову; он обдумывал их на все лады, что утомляло его и раздражало.

Вдруг в душе его возникло сомнение. Уж так ли искренне огорчила его собственная неудачная попытка признать Шаши Бхушана себе равным? Свойственные ему эгоизм и снисходительность к себе так услужливо подсказывали оправдание!

— Сахиб, сахиб! — внезапно донесся до него резкий крик сзади. Повернувшись, он увидел догонявшего его бегом Шаши Бхушана.

— Сахиб, сахиб, — кричал тот, размахивая фонарем в руке, — ребенок родился!

Де ля Хавр промычал что-то в ответ, кивнул головой и пустился бегом к дому Шаши Бхушана.

Так напевала Леила, собирая в лесу хворост для очага. Утром, когда она вышла из поселка, она пела песни родной деревни, те, что запомнились с детства, но потом на губах невольно возникали слова, отражавшие то, что было у нее на душе. Грустные думы о матери сами собой выливались в одну и ту же печальную мелодию, и она все повторяла:

Мотив и слова глубоко задевали ее чувства — они правдиво и просто передавали все, что она теперь ощущала в отношении своей матери. Первые дни она горько плакала о Саджани, любой предмет в доме, любая хозяйственная мелочь напоминали о ней, и она рыдала, понимая, что та ушла от них навсегда; но теперь острота этой боли несколько притупилась, ее место заняла пустота, сожаление, которое нельзя было выразить иначе, кроме как повторяя бесхитростные слова, сами собой сложившиеся в песенку.

снова и снова потихоньку напевала Леила. Она шла по глухой тропинке, ничего не замечая вокруг себя, хотя глаза ее видели все — и большие склады плантации, мимо которых она прошла, и уходящие вдаль волнистые линии холмов, покрытые кустами чая. Тени деревьев растворялись в легкой дымке, насыщенной всеми ароматами знойного дня.

Серп в руке Леилы сверкал, точно бросал гневные взгляды на кусты, густую поросль, узловатые корни, опавшие листья, лианы и ветви, таинственно шелестевшие в неощутимом движении воздуха. Внезапно налетевший порыв ветра заглушил нежный шепот листвы, и по лесу пронесся тревожный шум. Девушка остановилась и стала опасливо оглядываться: болтовня и россказни взрослых с детства населили ее воображение привидениями, оборотнями и вампирами.

Ее вдруг неприятно поразила пугающая, полная таинственных теней лесная сень. Под деревьями царил угрюмый полумрак, кругом однообразно гудели шмели и жуки, в гуще листвы звенели на все лады невидимые насекомые, в траве квакали лягушки, со всех сторон теснилась густая растительность, вся спутанная и непроницаемая, — все это невольно настораживало внимание девушки, и в сердце ее стал прокрадываться страх.

Однако она пересилила себя и продолжала углубляться в чащу, бледная и потная от напряжения и духоты, стараясь стряхнуть с себя навеянное сумраком леса томление. И чтобы отвлечься от своих страхов, она стала петь пришедшие ей на память строки любовной песни:

Последние слова песни еще более усилили чувство одиночества. Она смолкла и стала усердно срезать серпом ветви куста, высохшего в тени высокой сосны.

Работа понемногу отвлекла ее от размышлений, взмахи серпа перенесли ее в призрачный мир, какой видишь иногда во сне. Ей вдруг представилось звездное небо над погруженными в ночь горами, обступившими ее родную деревню, потом перед ней возникла вереница лиц, темных, лоснящихся от пота, как те, что она видела вокруг себя в последнее время. И вдруг все смешалось, заволоклось туманом, в котором образы прошлого прокладывали себе путь сквозь листья и ветви, свисавшие со всех сторон прямо перед глазами.