Александр Струев - Царство. 1951 – 1954

Но с Танечкой, Татьяной Федоровной, пациент вел себя дружелюбно. Она сумела отыскать к Никите Сергеевичу подход. Вид у нее был искренний, глаза улыбались, про болезни разъясняла обстоятельно, точно лектор, как такую не слушать? Дети тоже полюбили Таню, особенно маленький Илюша.

У Татьяны Федоровны Белкиной была дочь пятнадцати лет, которая занималась музыкой и танцами, и престарелая мама. С мужем они не жили, еще до рождения девочки муж-милиционер из семьи ушел. Жилплощадь докторше предоставили в коммуналке на Арбате. Как она перешла к Хрущеву, пообещали отдельную квартиру, но светлую комнату с высокими потолками, аж в тридцать шесть квадратных метра, в самом сердце Москвы, терять не хотелось, ведь новостройки велись на окраинах, а дочке скоро в институт поступать.

Когда на Тане не было медицинского халата, наряд ее украшали бессмысленные безделушки, чаще всего присутствовала длинная серебряная цепочка с несуразным кулоном-часами, которые не всегда точно указывали время, а к груди была приколота малахитовая брошь, словом — сплошная нелепость! Но раз Никита Сергеевич замечания не дал, никто к этим чудачествам не придирался.

— Что, Таня, пугать меня пришла? — спрашивал Хрущев, усаживаясь перед доктором.

— Зачем пугать. Сейчас вас послушаю, померяю артериальное давление — и все. Давайте руку!

— На! — закатывая рукав, соглашался пациент. — Как мерить начнешь, давление сразу подскочит, потому что волнуюсь, боюсь вас, кудесников!

— Ничего не подскочит, вы себя на такое не настраивайте. А если и пошалит, мы лекарство нужное дадим, и ничего страшного! Главное, своевременно лекарство принять, — и Танечка старательно накачивала манжетку.

Никита Сергеевич сидел смирно.

— Чуть выше нормы, — сообщала она. — Абсолютно не страшно!

— У меня от одного вашего медицинского облика коленки трясутся, — не унимался Никита Сергеевич, — и сердце из груди выпрыгивает!

— Давление у вас не опасное и соответствует возрасту. Подобные скачки дело обычное. Чуть повышено, но в принципе — норма, сто сорок пять на сто. Нижнее, конечно, высоковато. Подумаем, как с ним бороться. Вы себя хорошо чувствуете?

— Отлично чувствую.

— Голову не давит?

— Ничего не давит!

— Прекрасненько! А лекарство примем, — протягивая порошки и стакан с водой, говорила Таня. — Запивайте как следует, надо до конца воду допить, чтобы лекарство лучше усвоилось.

— Зачем тебя слушаю? — допив до конца, вздыхал Никита Сергеевич.

— Потому что я вам добра желаю.

Хрущев успокаивался, уже не переживал за давление, не думал, что ночью неожиданно умрет. Последнее время он панически боялся смерти.

— Давайте на другой руке измерим?

Никита Сергеевич притих, но руку подставил.

— А здесь сто тридцать пять на девяносто пять, совсем хорошо!

Пациент облегченно вздохнул.

— Будем за вашим давлением следить, — улыбнулась врач. — А теперь поднимите рубашечку, я вас послушаю.

Хрущев покорно подчинился.

На следующий день после появления у Хрущевых новой докторши Андрея Ивановича Букина утвердили начальником хрущевской охраны. Серов против этого назначения не возражал и, главное, Нина Петровна букинскую персону одобрила. Андрею Ивановичу присвоили звание подполковника. Невиданное дело — в тридцать три года стать подполковником государственной безопасности!

— Не расслабляйся, парень! — глядя в счастливые глаза офицера, предостерег Хрущев. — И не зазнавайся, а то быстро на дно пойдешь. Понял?

— Понял, Никита Сергеевич. Огромное вам спасибо!

— Мне-то за что, себя благодари.

В это воскресенье хрущевский дом пустовал: Сергей посещал дополнительные занятия в институте, Рада была приглашена к подруге на день рожденья, Илюша подкашливал и лежал в постели, к Ирише пришел учитель рисования. Никита Сергеевич скучал, ему не хватало общения с детьми, а тут все комнаты пусты! Выходные он старался проводить с семьей. Нина Петровна выпроводила мужа гулять, а сама поспешила кормить больного Илюшу.

Глава семейства два раза прошел положенный маршрут, а после устроился в беседке перед домом и долго смотрел то на реку, то на лес. Небо было пасмурно, дул сырой, липкий, стылый ветер, какой всегда дует после упорных понурых дождей, на сердце делалось пустынно и только воспоминания выводили из меланхолического оцепенения, оживляли; припоминалась родная деревенька под Курском, отец, мать, первая жена и «друг» Серега из соседнего дома, который все на нее поглядывал.

Почему Хрущев вспомнил про Серегу? Тогда молодой, по уши влюбленный в юную жену паренек холодел, видя назойливые, чересчур откровенные взгляды молодцеватого соседа. Ефросинья была красавица! Наверное, с того случая стал Никита Сергеевич насторожен, сделался скрытным, начал прикидываться глуповатым, простоватым и перестал доверять людям. А ведь как раньше думал: если дружба — то дружба навек! Именно тогда пришло на ум, что в жизни не все по-писаному. «Жизнь — это тебе не пирожок с малиной!» — любил повторять мудрый отец. Отец давно умер, а слова его так и звучали в голове. От прошлого тянуло хорошим, родным. Припомнил Никита Сергеевич, как пацанами до поздней ночи носились по двору; забравшись в пахучий, пушистый стог сена, лежа на спине, считали в небе бесчисленные звезды; выдумывали страшные истории, до заикания пугая друг друга; часто, оседлав лошадей, уходили в ночное, жгли костры, ловили рыбу и варили душистую уху.

— Детство, детство! — душу захлестывали пахнувшие бесконечным счастьем воспоминания.

Прямо у беседки рос молодой дубок. Высотой он был чуть больше метра, с упрямыми раскидистыми ветками в крупных листьях. Дубок изо всех сил рвался к небу. Никита Сергеевич подошел к деревцу, убрал из-под молодого ствола сухие сучья, разрыхлил кусочком найденного рядом стекла землю, сломал разлапистую ветку сирени, загораживающую голубеющее небо, и проговорил:

— Теперь хорошо пойдешь!

Дома, в родной Калиновке, росла во дворе старая груша, под ней маленький Никита спасался в жару от палящего солнца, а если дождь — садился под упругие раскидистые ветви и мог часами сидеть, наблюдая, как все вокруг, кроме его надежного укрытия, атаковала вода.

— Родной дом, родная деревня, родные милые места! — шептал Хрущев и вдыхал дурманящие запахи нескончаемых российских лугов, дымчатую терпкость подмосковного лета, вдыхал, не мог надышаться и тихо радовался — что остался живой, что уцелел! От прикосновения к цветам, к травам, к листьям на душе становилось чище, хотелось дышать полной грудью, жить. Только так, оставаясь один на один с природой или балуясь с малыми детьми, он оживал, оттаивал, очищался от скверны, которая как вязкая смола липла со всех сторон, неизбежно превращая человека в дикое, страшное, доисторическое существо!